У Фрейда нет ни одной работы, специально посвященной психоаналитическому толкованию русской души. Однако в ряде своих исследований он неоднократно обращается к русскому материалу, способствующему, на его взгляд, углубленному пониманию как тех или иных положений психоанализа, так и особенностей русского характера. В частности, внося изменения в психоаналитическое объяснение феномена страха, Фрейд апеллировал к сюжетам, непосредственно связанным с его анализом волкофобии, имевшей место у русского пациента Сергея Панкеева. Это нашло отражение в работе «Торможение, симптом и страх» (1926), где он пересмотрел ранее высказанное им предположение о роли вытеснения как причины образования страха. Отталкиваясь от русского материала как одного из источников, приведших к модификации психоаналитических постулатов, Фрейд пришел к выводу, что не вытеснение порождает страх, а, напротив, страх создает вытеснение (Фрейд, 1927, с. 29).

Что касается выявления специфических черт характера русского человека, то Фрейд не столь глубоко и обстоятельно рассматривал этот вопрос. И все же, исходя из анализа Достоевского как писателя и моралиста, со ссылками на Ивана Грозного, убившего своего сына и оплакивающего его, основатель психоанализа приходит к выводу, что характерной русской чертой является сделка с совестью. Это соображение высказывается им в работе «Достоевский и отцеубийство». Оно основывается, судя по всему, на размышлениях Фрейда об образе жизни русских людей, мышление и поведение которых представляются ему детерминированными архаическими слоями психики, преобладающими на ранних ступенях развития человеческого существа. Не случайно в одном из писем к Цвейгу, написанном им в 1920 году, в связи с упоминанием творчества Достоевского Фрейд пишет об архаической природе русской души. А несколько лет спустя в работе о Достоевском он замечает, что сделка с совестью как характерная русская черта нагляднее всего проявляется в совершаемом русским человеком преступлении, последующем его раскаянии и вновь замышляемом преступлении. Нечто аналогичное имело место и у древних народов, когда покаяние после убийства служило своеобразным приемом, способствующим освобождению души от угрызений совести, и открывало путь к новым убийствам.

Читая трилогию Мережковского «Христос и Антихрист» или такие романы Достоевского, как «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», можно, конечно, обнаружить соответствующие пассажи, в которых сделка с совестью выступает в качестве важной характеристики, способствующей постижению внутреннего мира главных героев. Но является ли данная характеристика специфической чертой именно русского человека? Или она наряду с другими, не менее существенными характеристиками, составляет одну из граней призмы, через которую лучше высвечивается образ человека как такового, наделенного противоречивыми чувствами, раздираемого внутриличностными конфликтами, не понимавшего сути происходящего? Разве преступление и раскаяние, ведущее к новому преступлению, характерны только для русских людей? Разве они не встречаются среди других народов, национальный характер которых формируется в культуре, заметно отличающейся от русской, не имеющей с ней ничего общего?

Ориентируясь в своих исследованиях на раскрытие общих механизмов функционирования человеческой психики, Фрейд не уделяет особого внимания рассмотрению национального характера. В отличие от ряда психологов, интересующихся проблемами национального характера, он сосредоточивается скорее на проведении параллелей между душевной жизнью отдельного человека и народных масс, психологией личности и толпы. В этом отношении основатель психоанализа не делает каких-либо различий между многочисленными народностями, не апеллирует к национальным особенностям, скажем, немцев или англичан. То, что он обратился к освещению специфики русского характера, свидетельствует лишь о его повышенном интересе к России. И он действительно пытается по-своему осмыслить загадочность русской души. Но если Фрейду удалось проникнуть по ту сторону сознания человека и выявить скрытые механизмы функционирования человеческой психики, то отсюда вовсе не следует, что он достиг такого же успеха в понимании природы русской души, загадочность которой пытались постигнуть многие умы даже в самой России, включая Достоевского.