С ним случилось такое, к чему он никоим образом не был готов – ни морально, ни физически.

«Видимо, раньше я отвечал действительности лучше, чем сейчас отвечаю – точнее, не отвечаю, – ознобисто сквозило в его мозгу. – Или наоборот, действительность перестала отвечать мне с должной адекватностью. Мы с ней утратили совместимость или что-то в подобном роде. Разумеется, я же не сорвиголова какой-нибудь, не ухарь и не башибузук: они с чем угодно могут совместиться, с любой действительностью, а я не могу. Со мной происходит чертовщина наиподлейшего пошиба, парадокс, наваждение, или мне кажется, хотя вряд ли. Не знаю, что с этим поделать, но так ведь не может продолжаться до второго пришествия… Или всё-таки может?»

Оставив перрон за спиной, он вошёл в здание вокзала. Сдвинув брови, сторожко огляделся по сторонам. И сказал себе скрежещущим голосом, почти не шевеля губами, как если бы пытался скопировать манеру начинающего чревовещателя:

– Наверное, надо ничему не верить: ни глазам своим, ни рукам, ни ушам – ничему. Может, в этом и есть настоящий выход. Ведь действительность для меня существует в том виде, в каком её отображает мой ум. А если у кого-то ум искривлён, то и жить ему приходится в соответствующей действительности. Что ж, раз я не перешёл в сухой остаток и пока не собираюсь в него переходить – значит, надо придерживаться единственно понятной позиции, чтобы превозмочь обстоятельства. Всё, решено: не стану ничему верить!

После этих слов Бесфамильный приступил к выполнению упомянутого решения. Даже закрыл глаза для верности. Так и двигался по вокзалу среди толпы приезжающих и отъезжающих, ничему не веря да ещё в незрячем образе. Правда, его беспрепятственное движение продлилось всего несколько секунд. А потом он столкнулся с толстым дядькой неуравновешенного вида. Который выронил чемодан и, страшно взбеленившись, принялся матюгаться, ну как в такого не поверишь. Насилу удалось уклониться от драки с этим психованным жиртрестом.

Тогда бывший командировочный попытался ничему не верить с открытыми глазами. Однако это оказалось ещё труднее. Совершенно ему не под силу. Потому что в своей норе и мышь храбра, а посреди открытого пространства да в незнакомом месте разве только у неискушённого верхогляда достанет смелости отрицать многочисленные признаки окружающей реальности.

Поняв невозможность замысленного, Бесфамильный издал громкий свистящий звук, предназначенный выразить острое разочарование. А затем стал блуждать взглядом и прикидывать, что делать и куда податься. Вокруг разнонаправленно диффундировала человеческая толпа: люди громко перекликались и тихо перешушукивались, взаимно притягивались и отталкивались, и миновали друг друга по касательным траекториям, стремясь в итоге к нулевому вектору. Топот и шарканье, шелест и грюканье, дребезг чемоданов на колёсиках и прочие звуки сливались в общий вокзальный гул. Человеческими частицами кишело всё окрестное пространство, напоминая похлёбку, приближающуюся к точке кипения. Причём с виду это были сплошь смурные, расплывчато-неочевидные личности.

При всём желании Бесфамильный не подразумевал под своими дальнейшими действиями позитивной программы. Да и неоткуда было ей взяться, не из чего выродиться и не от чего оттолкнуться, ибо всё случилось чересчур скоропалительно: сначала он попал в западню нелепого случая, выросшего на жирной почве чужих страхов и подозрительности, а затем, не успев выбраться из первой западни, тотчас угодил во вторую. Это была западня собственного непонимания. Если человек знает, за что пострадал, тогда ещё куда ни шло. А Бесфамильный не знал. Не за сумку же, в самом деле. Ведь кабы за сумки причиталось применять к людям насильственные меры, то не только в стране, но и в целом мире уже через несколько дней никто не сохранил бы себя в небитом образе, и всё устройство общества на планете провалилось бы в тартарары.