– Я вижу как все, простые вещи, я вижу того ворона одинокого, что кружит вдалеке, будто и почуял. Он такой, как и я. Ибо и я почуял… – говорил замогильно тихо встречный незнакомец, могущий и исторгнуть крик повелительный, как показалось.

Но и вскинули головы невольно, заприметив точно одинокую чёрную птицу в ясном небе. И повернули, весь внимая, что скажет дальше, какой вывернет ход, потому и проблеск, зачаток любопытства.

– Говори… – за всех и отобразил юноша возросшее нетерпение.

– Я вижу тени, тени будущего, ибо мне и дано приоткрыть завесу, за которой пеленой, белесым облаком вздыбленным застилается само таинство, сама предопределённость. Ты не спрашивал меня, не просил, но повелением своей души не могу упрятать от тебя, хочу сказать тебе то, что и видеть дано не каждому, далеко не каждому. Ибо и воспарил я над другой долиной, вглядываясь, вчитываясь в иную книгу иного бытия, в котором и узрел мгновением лишь край предопределённости, укрытой туманом времени, сквозь пелену которой не каждому дано взглянуть, узнать. Но я увидел, успел увидеть блик, тончайший блик.

– И что сказал тебе этот блик?

– Ты увидишь человека, каких не видывала земля, каких и не было от вершин этого неба.

– Уж сильно великий этот человек?

– Как высота глубин синего неба…

– Но я видел великих людей…

– Не то, не то… – и взглянул, влачащий одежонку нищую в ту сторону, откуда занимается утренняя заря в самую пору утренней свежести.

Все повернули головы в ту сторону, где возвышался невысокий холм редкого леса.

Холм, как холм. И что из этого? Но ведь за холмом ещё холм, и реки, и долины, которых множество и множество.

– Что из того, что увижу какого-то человека, которого ты называешь великим, которого никогда не видели земля и небо?

– Ты будешь обязан ему жизнью…

– Я не понимаю…

– Провидение…, мы все под неизменным куполом неба предопределённости…

Направит ли тишина, что наступила, в нежданное русло задумчивости о мире бренном, о бытие под этим небом, но устремит ли взор за тот горизонт, горизонт укрытых, не раскрытых истин? Немного погодя и подал нищему ли монету.

– Беру у многих за данные знания. От тебя не возьму.

– Почему?

– Я вижу свет над тобой…

Многие встречи забываются. Но забыть ли эту встречу? На полном скаку подумал было, но вскоре окунулся в другое, и было от чего. Впереди встреча, о которой и думал всегда, мечтал всегда. Вот в таком ореоле весьма возвышенного настроения и подскакал к воротам Сыгнака, днём открытым настежь.

Белокаменный дворец эмира Раджива с полным правом можно было соотнести к одним из тех составляющих, что представили гордость Сыгнака. Да и сам хозяин также был вправе разделить такую гордость горожан. И богатством, и почестями, и высоким рангом, но и мудростью. «Вряд ли достопочтенный эмир посмеялся бы над послами. Я так думаю… Надеюсь, в лице его найти опору в Сыгнаке, в этом городе, где меня никак не ждут…» – говорил принц, разделяя эскорт, отпуская его. Да, эмир Раджив отсутствовал тогда в тронном зале, когда и случилось непоправимое, как посчитал Тимур-Мелик, с которым вполне согласен был принц Джелал-ад-дин.

Он шёл по широкой дорожке, вдоль которой были устланы цветы ярчайших красок. Ценил красоту эмир. Но что всё это, когда истинную красоту он увидел там, над широкими ступенями, пришедшую вместе с отцом повстречать его, когда и доложили о его приезде. Любимая дочь отца, которой ни в чём не откажешь, ни в чём. Разве что в одном, если и удумала бы замуж за недостойного человека. Но, кажется, объявился жених, один из тех, к чьему роду он, эмир благосклонен. Породниться с Мукожан-беком, с одним из высокочтимых беков не одной Бухары, всего Хорезма и есть большая честь. Потому он рад, что сольются рукава двух родов благородных. Чего же более. Потому и вышел встречать, да и дочери любимой позволил то же самое. Ох, уж эта бойкая весёлость!