К вечеру хозяйка вернулась с работы чуть жива. Петр встретил ее в дверях и тепло обнял.

– Как ты, Дашенька? – спросил он, глядя в ее огромные глаза. Затем ладонью осторожно отвел от ее лица светлые локоны и нежно поцеловал в мягкие губы.

– Ой, даже не знаю. Весь день как во сне, на ногах еле держусь, – и в подтверждение своих слов без сил опустилась на стул в прихожей.

– Посиди, приди в себя. Хочешь, воды принесу? Я тут приготовил на вечер кой-чего, так что отдохни…

– Спасибо, пожалуй переоденусь и прилягу ненадолго. – Дарья вошла в комнату и бросила взгляд на обстановку: кругом порядок, на столе букет полевых цветов, ужин на столе… У нее дрогнуло сердце. – А ты молодец!

– Старался… Но ты не надейся: пока не отлежишься и не проголодаешься – к столу ни-ни! – улыбнулся Петр. – А как ощущения в иной сфере?

– Полная и сокрушительная удовлетворенность! Мужики сразу учуяли, завидовали кому-то…

Петр заботливо укрыл труженицу легким одеялом и приказал:

– Спи!

Через минут сорок Дарья подала признаки жизни: зашевилилась, потянулась, а затем повернула голову к Калинкину и поинтересовалась, сделав страшные глаза:

– Как, опять пить?

– Актриса еще та, и ведь знает, что не любить ее просто невозможно.., – наблюдая за ней, подумал Петр, а вслух продекламировал :

– Ваше Величество, ужин подан. Не соизволите ли приступить?

Дарья небрежно, без стеснения, сбросила халат и, смотрясь в зеркало, поправила прическу и критически осмотрела себя. Удовлетворенная, достала из шкафа элегантное красное платье с глубоким вырезом, с трудом влезла в него и попросила Петра застегнуть молнию на спине. Подкрасила губы, повертела туда-сюда головой, разгладила несуществующие складки одежды, еще раз строго оглядела свое отражение и заявила:

– Я готова!

За столом, после первого тоста за слово на букву «л» закурили, и подкрался момент обсуждения серьезных тем – вчера на это времени не нашлось. Глядя на ее классическое, словно точеное, лицо, он спросил:

– Скажи, а откуда красота такая?

– Мама из Вологодской, а папа из Твери…

– Извини, может задам нетактичный вопрос, если не хочешь – не отвечай. Замужем?

– Была…

– А где бывший?

– В «Крестах».

– Навещаешь?

– Примерно раз в месяц.

– А долго еще ему…?

– Не знаю. Следствие там. Говорил, что подавал прошение…

– Ну, а дети?

– Не успели завести.

– А как здесь, в деревне оказалась?

– Долго рассказывать. Лучше плесни еще по одной, а то возьму и разревусь…

– Извини, я не просто так спрашиваю. Нравишься ты мне, очень нравишься, как будто всю жизнь тебя искал… Ну давай, за тебя!

– За нас.., – бросив пристальный взгляд на играющий разноцветными огоньками коньяк в рюмке, Дарья словно в магическом кристалле узрела тайное предсказание, свою судьбу и протянула изящную, тонкую руку Петру. – За нас!

Решительно, залпом, выпила обжигающий, терпкий напиток и мило, по-женски сморщившись, грациозно закусила кусочком лимона. От крепости алкоголя у нее перехватило дыхание и выступили слезы. Аккуратно, стараясь не повредить тушь, промокнула ресницы салфеткой и мило проворковала:

– Ты не возражаешь, если я немного поем? Позавтракать не успела…

– Вот и отлично, а то я переживал: может, невкусно? – оживился Петр, видя, что собеседница приходит в норму. – Давай так: ты кушаешь, а я говорю.

– Давай, – Даша подняла глаза и вперила в него свой гипнотический взгляд, – откуда ты свалился, Калинкин?

Петр затянулся поглубже сигаретой, затем осторожно сжал пальцами хрупкое Дашино запястье, словно боялся ее потерять, и начал рассказ о странной находке и своих недавних приключениях. Время от времени он останавливался, переводя дух и подбирая нужные слова, и смотрел на нее – неземную, роковую женщину, без которой он уже не представлял свою жизнь. Дарья слушала внимательно, не перебивая, но эмоции, захлестывающие ее, отчетливо отражались на лице: розовая кожа лица то бледнела, то становилась пурпурной, дыхание меняло свой ритм, глаза выражали всю палитру эмоций: от восторга до гнева, от удивления до испуга. Даже наблюдение за ней радовало и изумляло, а непосредственность выражения чувств подкупала: в ней отчетливо проявлялась искренность и наивность ребенка. Когда монолог подошел к финалу, Петр перевел дух и добавил почти жалобно: