Колдун так или иначе присутствовал с нами всегда. Твоё настроение было нестабильно, резко менялось – «я не могу от него отделаться, он меня не отпускает, держит, будто я верёвками к нему привязана». Конечно привязана, только не к нему, а к его стулу. И он старается, пыхтит, не меняя выражения лица – злого и бесстрастного – и множество личинок будущего сатаны липнут к твоему животу.

Я ждал на выходе с «Римской». Когда я был уже на месте, ты только садилась в метро. Где ты была на самом деле, я не знал. Это единственная черта, которая в тебе со временем не изменилась. Ещё полчаса, ещё час – какая разница, я смотрю по сторонам, весной на улице ближе к обеду много людей, разные запахи смешиваются, бомж ест из пластикового контейнера спаржу, запивая её «Виноградным днём», ему хорошо, давно немытые волосы блестят и переливаются на солнце, как спокойное море в ясную погоду. Море выбрасывает на берег камни, ракушки, всякий мусор и частички умерших людей и рыб. Бомж очень похож на то море, которое помню я – выбрасывает на асфальт мусор, его отрыжка накатывает волнами, алкогольный бриз, я щурюсь на солнце сквозь тёмные очки, прикуриваю, затягиваюсь, во рту сухо, горло дерёт так, будто я болею, разворачиваюсь и иду в «Ням–ням».

В обед там в основном пенсионеры и я. Беру кофе «Parmalat» и пару свежевыпеченных пирожков с яблоками. На кассе беру также черный «Dunhill», расплачиваюсь и выхожу на улицу. Во дворе на детской площадке быстро перекусываю, рот снова наполняется слюной и я курю, так приятно и так вкусно. Я расслабляюсь, откидываюсь на спинку лавки, завожу руки за голову и закрываю глаза. Капелька пота стекает со лба по правой щеке, я внезапно и неестественно напрягаюсь: зелёная комната, какие–то памперсы и битый кирпич повсюду, я спрятался в облезлом железном шкафчике, который, наверное, раньше принадлежал какому–нибудь рабочему, он хранил там вещи и замасленные инструменты, водку, хлеб и фотографию любимой собаки..это уже ночь, писк сотен комаров, ты – «уиии», глухие шлепки, трещина в потолке, там жопы и обувь, обсуждают картины моего дяди, ты – «уиии, уииииии», хлопОк, я шарю по стенам шкафчика, мои руки рыжие от ржавчины, гул голосов нарастает, они входят в эту комнату со шкафчиком, вносят тебя, обёрнутую в холст, ты улыбаешься, хотя твои губы пришпилены двумя большими булавками, звенят бокалы, мне страшно и потно, душно, они ставят тебя в проём окна. Рамы нет. Я вижу только спины и затылки. Они примериваются, крутят тебя, сверяются с эскизом, измеряют расстояние миллиметрами. Приносят стремянку и каждый из присутствующих по очереди поднимается и целует тебя в губы, слизывая стекающую с них кровь. Когда это сделал последний, крови на губах и вокруг них уже не было, жопы расступились и в образовавшееся свободное пространство вошёл очкарик в чёрном, подошёл к проему, обхватил тебя и вынес из комнаты. Твои ступни болтались в воздухе, красный лак на ногтях, на ногтях красный лак.. Жопы с бокалами пошли за ним, ни на минуту не прекращая обсуждать увиденное. Они буквально лопались от гордости – им дали возможность поучаствовать, возможность войти и выйти, не расплатившись, возможность войны без оружия и мира без убийств. Представление закончилось, как только я перестал о нём вспоминать. Моё представление о представлении. Кукольный перформанс.

Я получил смс от Кей – она приехала – и пошёл к метро, от двора, в котором я находился, до метро две минуты бабушкиными шагами.

Вся в чёрном. Чёрные волосы, чёрный корсет, чёрная юбка в пол (или это платье?), чёрные массивные ботинки. Чёрный лак на ногтях. Чёрный рюкзак.