Пока он спал, она осторожно наблюдала за ним. Доктор Маккензи, говоривший с ним однажды, но всего пять минут, казалось, очень не хотел брать его в лазарет.

Фрэнк не знал, как поступить. Теперь, после Порт-Саида, он приходил каждую ночь и сидел с ней в каюте Гая. Когда мальчишка засыпал, они с Фрэнком разговаривали в полумраке о самых разных вещах – о книгах, музыке, путешествиях, – не сообщая друг другу ничего личного, только однажды вечером он рассказал ей о своем брате Чарльзе.

– Он не погиб в Ипре, – сказал он еле слышно. – Просто мне так легче говорить всем. Он вернулся домой инвалидом, с травмами горла и трахеи. Он написал мне на листке бумаги, что ему хочется, чтобы я оставался с ним до конца. Он просил меня говорить с ним, мы пожали друг другу руки, и я стал болтать.

– О чем? – Вива почувствовала, как натянулись ее нервы от избытка эмоций.

– Ой, не знаю, – его голос был где-то далеко, – о разной чепухе: о семейных матчах в крикет в Салкомбе, куда мы ездили на летние каникулы, о наших походах в Нью-Форест, о том, как мы ели эклские слойки в Лайонс-Корнер-Хаусе, как ездили в Национальную галерею, где впервые увидели Тернера, о семейных обедах, ну, обычные вещи. Ему было тяжело – он что-то мне шептал, а потом я говорил ему то, что помнил.

По словам Фрэнка, это были самые странные пять ночей в его жизни и самые печальные. Когда все было позади, он почувствовал такое огромное облегчение, что украл из кладовой шоколадный кекс, слопал его в одиночку, и потом ему стало страшно стыдно. Но все равно ему было легче оттого, что его брату не придется жить с такими ужасными травмами.

Вива долго молчала после этих откровений – а что она могла сказать? Вдруг он заплачет при ней?

– Поэтому вы стали доктором? – сказала она наконец.

– Пожалуй, да, – ответил он, вставая. – Мне было восемнадцать – возраст, когда легко поддаешься эмоциям. Чарльз был старше меня на десять лет.

Он повернулся к Гаю и поправил его одеяло.

– Я беспокоюсь об этом мальчишке, – сказал он отрывисто, – и насчет времени, которое вам приходится здесь сидеть с ним. Это странно и совершенно не входит в круг ваших обязанностей.

Она молча глядела на него, понимая, что из нее получилась плохая собеседница.

– Нет, все не так страшно, – сказала она. – Но что еще мы можем сделать?

– Это сложно, но я считаю, что нам пора объяснить ситуацию Розе и Тори, хотя бы ради их же безопасности. Вероятно, они удивляются, где вы пропадаете.

– Вообще-то, я объяснила им свое отсутствие, сказав, что у Гая разболелся желудок.

Она не сказала ему всего – когда она сообщила об этом Тори, у той была очень странная реакция.

– Ой, не трудитесь ничего придумывать, – сказала Тори и смерила ее ледяным взглядом. – Я знала это с самого начала. – Повернулась и пошла прочь.

Доктор Маккензи обещал прийти через полчаса. Вива села и стала его ждать.

В каюте Гая читать было невозможно, потому что он любил спать с зашторенными иллюминаторами. О том, чтобы писать что-либо, пока не могло быть и речи, поэтому в те минуты она могла лишь пассивно сидеть, снедаемая беспокойством о нем и о себе. Все казалось ей шатким, нестабильным.

Но тут сквозь тучи пробился луч света. Когда она пошла в ванную, чтобы умыть лицо, за стенкой внезапно послышалось его пение. Это была песня, которую когда-то пела ее собственная айя – «humpty-tumpti gir giya phat».

Она высунулась за дверь. Но ворох из простыней и одеяла снова умолк.

«Talli, talli, badja baha», – спела она ему, и его довольное сопение показалось ей первой хорошей новостью, какую она услышала за утро.

– Они что, все поют одинаковые песни? – Он открыл заплывший глаз.