Утром накануне бала она проснулась рано, злясь на себя. Золотое платье уныло висело на плечиках на двери гардероба и дразнило ее идиотскими обещаниями. Сколько еще нужно времени, подумала она, чтобы твоя тупая голова поняла, что ты не привлекаешь мужчин? Сейчас ей нравилась только одна часть ее плана – маска, все остальное казалось ей жалким.

Она ударила кулаком по подушке и перевернулась на другой бок. Ревность – ужасная штука! С того момента, как она увидела Виву и Фрэнка, выходивших из каюты мальчишки, ревность прокралась в ее солнечную картину мира, словно злодей из пантомимы, с вилами, сверкающими глазами и дымом из ушей.

Их вид – почему-то заговорщицкий, да и вообще Вива как-то переменились в последние дни, – заставил ее смириться с тем, что Фрэнк, несмотря на их прогулки по палубе вокруг парохода, не интересуется ею и никогда не интересовался. Зачем же она, так живо помня свою недавнюю унизительную привязанность к Полу Таттершелу, вообразила, что интересна ему? Теперь для нее это была полная загадка. Но на этот раз, сказала она себе, уткнувшись носом в подушку, на этот раз она будет себя вести как большая. «Хватит так влюбляться, – строго твердила она себе в последние дни, – просто выбрось их из головы».

Накануне вечером, когда их компания встретилась в баре, чтобы выпить джина с содовой, Тори флиртовала и танцевала со всеми, чтобы показать, как ей весело. Когда неожиданно появился Фрэнк, быстро выпил и так же неожиданно ушел с Вивой, она отвернулась, зная, что Роза с беспокойством за ней наблюдает. И засмеялась на чью-то шутку. Она танцевала с Найджелом, симпатичным, но слишком рафинированным и поэтичным, потом с Джиту, который был, как они решили с Розой, самым экзотичным мужчиной, какого они видели. Теперь из-за выпитого вчера у нее больно стучало в голове и было противно во рту.

Когда она искала на столике соль «Эно», ей почему-то вспомнилась девочка, которая нравилась ей в школе и обладала даже тогда каким-то неуловимым качеством, отсутствовавшим у нее самой. Девочку звали Афина, она была черненькая и красивая, а школьные каникулы проводила в Южной Америке, где ее отец выполнял важную и секретную работу по поручению правительства.

После школьных каникул многие девочки садились на поезд и болтали без умолку до самого Челтнема, где была их школа. Все, кроме Афины, которая, пока они рассказывали про то, как ловили креветок в Салкомбе или потрясающе весело проводили время на острове Уайт, сидела восхитительно молчаливая.

– Афина, пожалуйста, – просили они, – расскажи нам, где ты была.

– В Буэнос-Айресе, – отвечала она со своим не вполне английским акцентом и с улыбкой замолкала.

– И что? Давай, Афина, расскажи! Не вредничай!

– Ах, знаете, обычные вещи: вечеринки, мальчики.

Когда Тори жадно ждала новых подробностей, которые так и не звучали, она понимала, как мощно может действовать на окружающих молчание, и даже как-то и сама попыталась его применить.

Во время школьной поездки в Лондон она заставила себя хранить свой секрет (что-то важное, но теперь она совершенно не может это вспомнить) хотя бы до Ридинга. Но возле Дидкота она проболталась Афине, а та вежливо подняла брови и сказала «Ого!» таким же скучным тоном, каким говорила по телефону мать, когда хотела поскорее отделаться от докучливого собеседника.

А вот еще про Афину: когда во время школьных экскурсий девочкам раздавали сэндвичи и плитки шоколада, чтобы они съели их на ленч, она в самом деле хранила свои припасы до ленча.

Тори обычно съедала свои без четверти десять. Никакой силы воли, мать была права.