Василий Григорьевич смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Причём настолько широко, что через зрачки был виден затаившийся мозг.

– Теперь вопросы. Кто в ваших краях по ночной и тёмной дороге рассекает без света? Почему тебе не достался акт экспертизы, если он вообще был? Кому ты будешь пересказывать наш разговор? Отвечай быстро!

– Я… у меня нет ответа… ответов.

– Это я уже и сам понял. О разговоре перед Ермоленко отчитываться будешь?

– Нет. Точнее… да. Нет, но…. А не было разговора. И отчёта не будет. Но ведь я этого не знал. Правда, не знал. Мне….

– Василий Григорьевич, это твоя земля, сечёшь? Твоя. И интерес у тебя должен быть ко всему, чтобы быть в курсе. Кто что сделал, сказал или только подумал – ты всё должен знать. Своими руками щупать и своими глазами видеть. Иначе за ненадобностью тоже вечером встретишься с таким грузовиком. Кстати, а где больные из стационара? У вас не болеют?

– На пару дней всех по домам отправили.

– Из-за меня?

Лейтенант кивнул головой и снял фуражку.

– Что дальше делаем?

– Едем в отделение. Я забираю свои вещи, дела по рыбакам и ты отвезёшь меня в домик. Ермоленко пока не говори о моих вопросах. Через пару дней решим, как поступать. Ясно?

– Да, понял.

– Тогда трогай в сторону, как говорится, нормального туалета.

Шутку участковый не оценил. Оставшиеся километр-полтора Василий Григорьевич ехал молча, сосредоточенно вглядываясь в окружающий мир. Его явно расстроил наш разговор, это было очевидно. Только мне было не понятно, что именно из нашей беседы его расстроило – или то, что я о чём-то догадался раньше времени, или то, что я рассказал ему о том, чего он, почему-то, не знал. Должен сказать, что и я не в радостном состоянии ехал. Не могу найти повод радоваться тому, что я узнал о себе такие не простые подробности.

Проверяющий из ФСБ! К нам едет ревизор! Из столицы! С предписанием! Не залечь бы мне в могилку раньше времени из-за такого предписания. Надо созваниваться со своими и просить подмогу, пока ещё есть время. Тем более что дело, из-за которого я сюда ехал, я даже ещё не начинал. Одним словом – я попал. По-взрослому. За такое попадание можно даже и мастера спорта получить. Как пожизненный титул. Но, посмертный.

Около отделения лейтенант остановился намного быстрее, чем тогда, когда я его просил. Целеустремлённо выталкивая своё тело из машины, участковый в движении надел свою фуражку и уже не так неуверенно, как во время последнего разговора, а почти по-строевому, развернулся на месте и сделал три шага в мою сторону. Я как раз потягивался, похрустывая уцелевшими после аварии косточками.

– Ты сказал, что запомнил номер. Это правда?

– Не совсем. Я запомнил две последние цифры и две буквы. Вообще-то мне показалось, что номер на машине висит ещё с советских времён. Ты помнишь старые номера? Там две пары цифр через чёрточку и три буквы. Без регионального числа. Но на этом номере было только две буквы. А кто использовал подобные двухбуквенные знаки?

– Кто?

– Армия.

– Я хотел бы, чтобы ты сообщил мне те цифры и буквы.

– Подобной интонацией обычно сообщают об аресте. Я арестован? Или задержан?

– Мне просто не по себе оттого, что ты сказал. Я, как говорится, был уверен, что всё и обо всём тут знаю. А оказалось….

– Не рви сердце, лейтенант. Я помогу, чем смогу. Но, и меня понять можно. Я не успел ещё приехать и полслова сказать, а уже попадаю под машину-невидимку. Проходит трое, нет, уже четверо суток, а никто ничего не знает и не делает. Я в чём-то не прав?

– Я всё понимаю. Но ты и меня пойми, я же….

– Всё-всё. Следующий час мы потратим на то, что будем друг друга понимать. Давай к делу, а? Нам ещё в заповедник ехать.