Треножник позвоночника и рук,
несущих подбородок, робок.
Потеря чувства меры в монологе
слегка разочаровывает…
пусть!
Путь ночи свой налог взимает
терпением,
а логика молчит....
Окно звенеть не умолкает,
редеет небо под напором звёзд.
Одним отклеившимся краем
оно пропущено сквозь мозг,
а мозг уже разводит утро,
и мудро просветляя день,
накинув дрёму на плетень,
необязательностью чая
охотно делится со мной…
Я не был узнан тыльной стороной
ладони.
Даровым упором
бессовестно воспользовался, но
остался если и не вором,
то анонимом всё равно.
И звёзды высыпались мимо,
минуя дно.
«Сидеть при свече…»
Сидеть при свече
и думать о том,
что кончилось «до»
что будет «потом»…
Живое ничто
не ищет границ,
там дышит ещё,
здесь падает ниц.
Там шёпоты дня
надежда и свет,
где нету меня
где ясен ответ,
а эта свеча,
дающая дым,
как вздох палача
над ухом моим.
«Разведён навсегда…»
Разведён навсегда
с самой близкой мечтой
невозвратный герой
лишний птенчик гнезда
ни гроза ни потоп
просто падало вниз
в зябь утоптанных троп
в дым укошенных риз
видел свет падал в ночь
тыча лапками вдох
и упал не издох
и поднять не помочь
только молча стоять
птичья дрожь на груди
только теплить и знать
всё что есть – впереди
«Кто ответит за нашу тоску…»
Кто ответит за нашу тоску,
пронесённую нами, как знамя?
Кто тоской изойдёт по стиху?
Кто умрёт и воскреснет стихами?
«Я качался в далёком саду…»
Бедный Осип, святая Марина…
Поддаётся ли облако сплину?
Подлежит ли рыданье суду?
Или всё пустоте подлежит,
сроку честному и гробовому?
Где вы мучились, – камень лежит
и тропинка пытается к дому…
«Закон дождя закон слепых окон…»
Закон дождя закон слепых окон
закон неимоверных отражений
лишь выдох ветра миру разрешён
и этот до конца бессмертный гений
закон стоячих луж сухих глазниц
не открывающих закона взгляда
закон высоких птиц последних птиц
которым ничего от нас не надо
закон предательства и торжества
закон скамьи и осени над нею
незыблемый законом
закон всего того чем я владею
Песенка белогвардейца
Ах, Николетта, – старый сон, —
слепой, ненастоящий!
Я помню менуэта звон
в дыму свечей чадящих.
Ах, Николетта, – старый мир, —
как кружево прозрачен.
Я – чудом выживший сатир
и как сатир дурачлив.
Я только вежливый Силен
у сломанной берёзы,
я помню пот твоих колен
сквозь запах туберозы!
Ах, Николетта, сколько лет
от юности до смерти!
Давно изношен менуэт
и кружева, поверьте!
Уже давно на «вы» с судьбой,
я в хрусталях размножен,
желаний, умерших с тобой,
не выхватить из ножен.
Без кружев, шпор и эполет
не стало в жизни перца!
Ах, Николетта… сколько лет
от юности до сердца.
«Мы не знаем России…»
Мы не знаем России,
мы чуем Россию —
голубые проклятия дальних небес,
и прозрачное слово, и подошвы босые,
и ореховый тёс,
и осиновый крест.
«Мне не пишет отчаянье писем…»
Мне не пишет отчаянье писем,
и тоска не глядит из угла.
Я от жизни вполне независим,
а все мысли о смерти – зола.
И плыву я в чистейшем эфире,
отворив мирозданью уста, —
веки сомкнуты, пальцы на лире,
помрачительна и пуста
мне навстречу вселенная дышит,
женской грудью прельщая полёт,
но певец не глядит и не слышит,
в тёмном сердце поэзии лёд.
Серпентарий
Струйка дыма поднимает голову,
как кобра из хрустального короба.
Зрачки ужалены.
Круг
Мне снится, что снится ей…
Ей снится… ей что-то снится!
Свой путь совершает ресница,
слетев из-под пальмы бровей.
И снится реснице сон
о крепко смеженных веках,
о тайне, что спит в человеках,
без сроков и похорон.
Сон
…воображаемого счастья
полураскрытая постель
гудящий шмель
и хмель твоих колен
плен нереальности
и музыка запястья…
Навсегда
Кто может знать, что с нами будет