Альгидрас закончил свое повествование, а мне вновь безумно захотелось оказаться в Свири. Сейчас я как никогда тосковала по Радиму. Вот уж кто честен и прямодушен. Вот кто никогда не станет врать тебе в глаза, не считаясь ни с чем.

– А что ты делал ночью в лесу? – неожиданно спросила Милонега, и Миролюб покосился сначала на мать, а потом на Альгидраса.

– Я… встречался с братом за стенами города. А потом решил прогуляться по лесу. Мы с братом… поспорили.

– С братом? – Добронега в удивлении обернулась к Альгидрасу всем корпусом.

– Он… не по крови. Мы в монастыре учились. Мы… все там братья.

– Твой брат здесь? – продолжала допытываться Добронега, и в ее голосе слышалась радость.

Альгидрас некоторое время молчал, а потом произнес:

– Он уезжает вскоре.

К счастью, никто не стал развивать эту тему дальше, и трапеза продолжилась в ничего не значащих разговорах. Милонега выспросила у Миролюба о здоровье мальчика. Оказалось, что он до сих пор не приходил в себя, но отчего-то княгиню это не озаботило. Добронега вызвалась посмотреть ребенка. С этим все согласились, однако то, какой взгляд Миролюб бросил на Альгидраса, заставило меня подумать, что он готов прибегнуть к альтернативной помощи в лице хванца.

Наконец Милонега решила, что мужчины достаточно обсохли для того, чтобы позволить им уйти. Добронега к тому времени уже отправилась навестить ребенка, и в трапезной нас осталось четверо. Я лихорадочно придумывала благовидный предлог, чтобы покинуть сие блистательное общество, потому что взгляды Миролюба раздражали так же сильно, как и нарочитое невнимание Альгидраса, когда княгиня неожиданно спросила:

– А ты знаешь песнь о старом корабле?

Альгидрас, как раз выбиравшийся из-за стола, запнулся о лавку и едва не пропахал носом пол, в последний момент умудрившись сохранить равновесие.

– Знаю, – во взгляде, обращенном на Милонегу, была смесь удивления и настороженности.

– Спой мне ее.

Альгидрас растерянно оглянулся на княжича, а я передумала уходить.

– Это старая хванская песня, – пояснила мне Милонега. – Когда Миролюбушка оправлялся от раны, в ту пору… к нему приходил старый хванец. Тот самый, что сказал твоему отцу, где искать Миролюба. Любим против был, да тот тайком приходил. Поутру рано.

Я невольно поежилась и посмотрела на Миролюба. Тот глядел на мать со смесью жалости и тревоги.

– Помнишь, сынок?

Тревога Миролюба передалась и мне. Милонега в этот момент выглядела так, словно не понимала, где она и с кем. На ее щеках заблестели слезы, и я вдруг осознала, что она сейчас мысленно в том страшном времени, когда искалеченный ребенок боролся за жизнь после плена. Был ли тот хванец вообще? Не плод ли он ее больной фантазии?

– Ихе милак, – тихо запела Милонега.

Миролюб выразительно посмотрел на Альгидраса, словно призывая подыграть, а сам подошел к матери и легонько обнял ее за плечи.

– Позволь, я отведу тебя, – ласково произнес он, заглядывая в лицо Милонеге.

– Больнако терна ише ма, – пропела Милонега.

Я вздрогнула, когда эту странную песнь подхватил негромкий голос Альгидраса.

Он шагнул к Милонеге и дотронулся до ее локтя, продолжая негромко напевать. Песня вправду была похожа на колыбельную. Милонега закрыла глаза и улыбнулась, по ее щекам катились слезы. В комнату заглянула пожилая женщина и, нахмурившись, покачала головой. Потом на ее лице появилась ласковая улыбка, и она уверенно подошла к Милонеге, оттеснив и княжича, и Альгидраса:

– Пойдем, девочка моя. Дождь сегодня ишь как разошелся. В дождь всегда кручинишься. Пройдет. Идем, дитятко. Идем.

Милонега послушно вышла за причитающей женщиной. Мы остались втроем, разглядывая закрывшуюся дверь. Неловкость повисла в воздухе.