Тинар зачем-то подёргал бечеву в разные стороны.

– Ну, как же он так… Как будто кто-то его вытащил из силка… Это плохо. Как же мы в гости без гостинца? Да ещё к такому…

Тинар посмотрел на жертвенный камень и оборвался на полуслове. Прямо посередине жертвенника прошла свежая трещина. Она вдруг ещё раз охнула, словно отмечая, что её наконец-то заметили, и чуть завибрировала, выпуская из своих недр желтовато-зелёный дым.

Улия взвизгнула и одним рывком оказалась около грума, судорожно прижимая к себе затаившегося в плаще Сёму. Тинар приготовился бежать от чего-то непонятного, но страшного, от затхлых запахов мертвечины, от когтистых лап чудовищ, от смертоносного дыма, выходящего из трещины и рассеивающегося по воздуху храма. Больше всего он боялся увидеть мёртвые глаза зверя Ниберу.

Однако ничего такого не произошло. Только, когда дым немного рассеялся, на поверхности камня отчётливо проявились свежие пятна. И они становились всё больше. Высохший камень сочился тёмной влагой изнутри, густые капли медленно покатились по его бокам.

– Он… плачет, – шепнула Улия.

– С чего ты это взяла? – грум пытался противостоять ужасу самым верным способом: преуменьшая степень опасности.

– Чувствую, – сказала она. – Просто знаю.

– И что его заставило лить эти слёзы? Неужели то, что этот треклятый заяц не захотел стать ужином? Кстати, зайца тоже можно понять…

Тинар всё-таки расцепил судорожно сжатые на своём предплечье пальцы Улии. Наверное, если бы грум был один, то непременно бы дал стрекача. Конечно, в тёмную степную ночь не помчался, залез бы в какой-нибудь тёмный угол и до утра затаился. Но присутствие девушки придало ему смелости. Он заставил себя сделать несколько шагов к камню. На полу под жертвенником уже натекли целые лужи. Приглядевшись, грум заметил, что тёмные пятна, скользящие с камня, собираются в искривлённые, неправильные для жидкости формы.

– Не смотри, – предложил Тинар. – Если тебе страшно, просто отвернись.

– Погоди-ка, – сказала Улия. – Он что? Рисует?

Тинар осторожно дотронулся указательным пальцем до гладкой поверхности жертвенника, быстро отдёрнул руку. Понюхал каплю, оставшуюся на подушечке, недоуменно потёр пальцами, растирая её между них.

–Улия, – сказал он странным голосом, – а ведь это кровь. Ну или что-то… очень на неё похожее.

Она кивнула издалека:

– Ты зачем руки куда ни попадя суёшь?

– Эксперимент, – важно ответил грум. – Для исследователя самое важное – опыт, полученный экспериментальным путём.

– С чего ты взял?

Тинар присел на корточки над изогнутыми свежими лужами, мерцающими в трепете живого света от настенных свечей.

– Об этом во всех грумовских свитках говорится. Я с детства только и зубрил: «движение – основа жизни», «действие – база достатка», «практика – устои развития». Мы не поймём, что происходит, пока не исследуем.

Он с таинственным видом воззрился на окровавленный, блестящий от влаги пол. Капли, стекая, всё ещё падали в лужи, но неестественный рисунок оставался неизменным. И непонятным.

– Тинар, – вдруг задумчиво сказала Улия. – Скажи, а слово «крах» в Таифе означает то же самое, что и в Тумале? Имеется в виду что-то катастрофически неприятное?

– Как минимум, – подтвердил грум. – Почему интересуешься?

– Это буквы, – выдохнула она. – Лужи. Они написаны буквами. И, если я не ошибаюсь, с моей точки зрения ясно видно слово «крах».

Тинару захотелось, чтобы она немедленно замолчала. Словно, если Улия больше не будет нести эту жуть, буквы окажутся чем-то другим, а не таким страшным словом.

– Не смотри, а то головой тронешься. В этом храме может померещиться всякое. Камни не умеют писать.