– Церковь для венчания тоже надо найти попрестижнее, – отдавал он распоряжения, – если будет не так понтово, как у Будкевича – вылетишь с работы.

– Может, ты еще и золота побольше на алтарь закажешь, – решилась съязвить Лиза.

– Надо будет – закажу, – кратко ответил Богдан.

Искренне на свадьбе веселилась одна только Лика. Она плясала до изнеможения и истошно орала «Горько». Юбка ее была до того коротка, что напоминала широкий пояс. Вытравленные перекисью кудри метались под грохот музыки. В конечном итоге она умудрилась сломать высоченный свой каблук, но и это пошло ей на пользу – один из гостей вызвался доставить Лику до дома на «обалденной тачке».

…В Венеции, куда молодые отправились сразу после банкета Богдан затаскал Лизу по магазинам и ресторанам. В Москву она возвратилась измученной, но пытка продолжилась и дома.

Что ни вечер, Богдан собирал в новой квартире товарищей и соперников, партнеров и конкурентов. Красивый дом и жена под стать интерьеру стали его настоящей гордостью, а Лиза должна была улыбаться всем этим людям, которые были ей не ближе, чем инопланетяне. На подобных вечеринках мужчины говорили о делах, женщины – о тряпках и курортах. Тот факт, что Лиза продолжала работать, да еще в таком странном месте гостей обескураживал.

– Бросай, блин, эту свою работу. Не позорь меня перед людьми, – с этой фразы Богдан обычно начинал заводиться, – баба должна дома сидеть и детей рожать, а не болтаться целыми днями непонятно где. Ну чего тебе в жизни не достает? Скажи, я куплю…

Лиза конечно могла бы сказать, что не достает ей счастья, которое не купишь в бутике и не закажешь по каталогу, и последней отдушиной для нее является интересная работа, но зачем говорить, ведь Богдан все равно не поймет, а лишь разозлится, потому что беседовали они на разных языках.

Свою маленькую квартирку и нелегкую жизнь с отцом она вспоминала с ностальгией и нежностью. Но больше всего Лизе не хватало прежней дружбы с Мишкой Неделиным – единственным человеком, который смог бы понять причину ее настоящих страданий…

Вербицкий появился в отделении ранней весною. Лиза ненавидела это время года. Мутное молоко мартовского неба наводило на нее хандру. В городе автомобили растаскивали по дорогам грязь, и мутная жижа тяжело плюхалась на оплывающие ноздреватые сугробы. Ежедневно Лиза преодолевала привычный путь от станции, где озябшие, старухи раскладывали на шатких ящиках клюкву, буро-пятнистые яблоки и вязаные носки, а сверху тяжело падал мокрый снег, тотчас тая на пуховых платках и мутных пакетах с квашеной капустой. Она шла по расплывшейся и скользкой, залитой талой водой дороге среди деревьев, что уже почти очнулись после зимы, а порывы промозглого ветра пугали крикливых черных птиц, тревожно кружащих под грязной ватой мартовских облаков. Лизе казалось, что больничные корпуса среди весенней хмари выглядят еще более печально. В такие дни на нее обычно наваливалась чугунная тоска, топчущая тяжеленными своими сапожищами сердце и душу. Вечерами Лиза мечтала лишь об одном – никогда больше не просыпаться, истаять, исчезнуть по ту сторону снов, однако малокровное утро стучалось в окно и все снова катилось по заезженному кругу.

…Это утро для Лизы началось с нового, непривычного ощущения. Пробудилась она будто бы оттого, что невидимая волна предчувствия накрыла ее с головой и наполнила душу густой и терпкой радостью. Сперва чувство это было мало определенным, но с каждой минутою оно оформлялось все яснее. Лизе хотелось как можно скорее выскочить на улицу из роскошного своего заточения, ведь она знала наверняка, что где-то там, за домашними стенами ее ожидает счастье…