Муж страшно беспокоился, как она справится сама, ежечасно звонил по телефону и разрывался между домом и работой. Периодически на помощь приходила соседка по коммуналке – мосластая, крупная старуха, но помощь ее заключалась преимущественно в магических ритуалах, как- то умывание ребенка через дверную ручку, обкатывание сырым яйцом и все в таком духе. Никому не приходило в голову, что ребенка нужно просто покормить, о чем Анна периодически забывала. В октябре Ванечку окрестили, а потом уже стали носить на все службы. Иван пытался намекнуть, что большое скопление народу, тем более людей пожилых младенцу нежелательно, но мать и слушать не хотела, ссылаясь на благодать и что-то еще приторное, понять которое Иван не мог и не хотел.

Ребенок, конечно же, заболел. Дедов старый приятель-педиатр поставил диагноз: коклюш. Болезнь, конечно, не самая страшная, но требует ухода. Можно, безусловно, госпитализировать, но большинство справляются сами… Анна от госпитализации категорически отказалась, божилась, что справится сама. Доктор не стал настаивать, хотя молодая мать произвела на него довольно странное впечатление.

Она делала все, как ей велели, но вместо прогулок упорно таскала ребенка в церковь, после чего он заходился в приступах кашля, багровел, и казалось, никогда уже не раздышится.

– Бесы, бесы из него выходят, – бормотала соседка, а мать терялась, впадала в отчаяние и ждала только одного, возвращения из клиники Ивана. А через несколько дней с деревьев обрушились последние бурые листья, посыпал снег с дождем, небо заволокло жестью и, Анна легла на диван, глядя остановившимся взглядом в потолок. Словом, наступил ноябрь…

В данный момент она не хотела, или даже не могла слышать его крик. Ледяной питон проник в ее грудь и старался размозжить душу, а ребенок сперва плакал, потом кашлял долго, до рвоты, а потом вдруг затих. Анна была ему даже благодарна. К тому времени как встревоженный молчащим телефоном Иван вернулся с работы, Ванечка уже начал остывать, а она так и лежала, глядя в потолок… Хоронил он ребенка один. Не хотелось лишних вопросов и вообще, любые слова были бы здесь неуместны. Слишком тяжелой и саднящей была рана. А когда отступил ноябрь он, промолчавший с нею ровно месяц, обнаружил в комнате записку: «Гуляю с сыном, вернусь не скоро», а дворовые мальчишки рассказывали, что утром какая-то странная женщина, мелкая, будто пацанка, тащила без коляски спеленатого ребенка, а сама улыбалась и бормотала нечто невнятное, скорее всего, пела…

Все то, что говорил Богдан, резало ухо. От всех этих «бабок», «баксов», «тачек» и «телок» Лиза испытывала внутренний зуд, будто с обратной стороны кожи пересыпается колючий песок, то слипаясь в царапающие комья, по развеиваясь мелкой, саднящей пылью. И если такие же вульгарные словечки в Ликиных устах звучали забавно, то от лексики собственного мужа Лизу просто трясло.

– Слышь, котик, ты че опять такая смурная? Мы сегодня в ресторане ужинаем, или опять забыла, – рот Богдана был набит, артикуляция давалась ему с трудом, – ну не кисни, не кисни, сходи завтра посмотри себе какую-нибудь тряпочку.

Богдан щелкал кнопкою пульта, перелистывая каналы:

– Ну что за хрень такую показывают…

– Выключи, пожалуйста, телевизор, нам нужно поговорить, – Лиза пыталась пробиться сквозь шум.

– Ну, чего опять говорить, все уже говорено – переговорено. Давай, собирайся по-быстрому, по дороге и перетрем.

Лизе пришлось встать между мужем и телевизором. Голос ее вдруг сделался сиплым, на щеках выступили пунцовые пятна.

– Послушай меня, Богдан. Мы должны поговорить сейчас, а в ресторан я не поеду. Я вообще больше с тобой никуда не поеду, потому что мы расстаемся. Ты не виноват ни в чем, просто мы очень разные люди, и должны существовать отдельно друг от друга. Я ухожу от тебя прямо сегодня, сейчас. Прости меня, пожалуйста, я очень благодарна тебе за все, что ты сделал для меня. Я наверно сейчас говорю банальные вещи, как в какой-нибудь дешевой постановке, но других слов у меня почему-то нет. Так что не обессудь.