вечно занятый норвежец, не замешкался возле узорной решетки, по ту сторону которой выстроились в две шеренги дети-краснопогонники, не заскочил, держа путь к сенной площади, в богом забытую медицинскую шарагу, где до сих пор служит мелким чиновником автор «евгения баратынского»[97], это всего в квартале от бывшего пажеского корпуса, не вышло у них задушевно-профессионального разговора на обоюдно-интересную тему: почему баратынский, а не кто-нибудь другой? трудно так сразу ответить… что-то северное, что ли, есть в нем, связан с финляндией[98], мои предки оттуда, через финские стихи, наверное, и возник интерес, начал заниматься – оказалось: отличный материал, нет однозначно ответить, почему именно баратынский, не мог бы, отчего русский язык? почему бы и нет? я неплохо знал латынь, изучал в католической школе, понимаете? семейная традиция, родители готовили к церковной карьере, но когда он поехал в рим, был разочарован: они гомосексуалы; попы, так показалось тогда, очень циничные, теперь – не знаю – смотрел бы иначе, взрослее, снисходительнее, а тогда, в тринадцать лет, меня поразило – и порвал с церковью, тогда многие… бунтовали, католиков у нас, в норвегии, мало, тесная община, каждый на виду, порвал, но в пятнадцать лет влюбился в королеву кристину, вы, наверное, о ней слышали, жила в семнадцатом веке, тайная католичка среди протестантского окружения, смотрел старый фильм о ней с марлен дитрих[99], фотография, кадр оттуда, над письменным столом до сих пор висит: руки, перебирающие четки (крупным планом), узкие запястья, неправдоподобно, фантастически длинные пальцы, да, еще в пятнадцать лет я, хотя и перестал ходить в церковь, но верил, верил в бога, может, и сейчас верю – не задумывался, не то чтобы вера исчезла; другое: иногда вроде бы и верю – да как-то вяло, нет, не молюсь, давно уже не молился, а тогда, как снежный ком: россия, новые возможности, неоткрытый мир, наши газеты о вас все врали, буржуазная пресса… так казалось тогда, что врали, теперь – не знаю, думаю, что нет, но тогда хотелось самому проверить, сделать наоборот общепринятому, а когда прочел «идиота» достоевского в немецком переводе – просто влюбился во все русское, зато теперь ничего не понимаю, сплошное недоумение, стараюсь не думать на общие темы, бесполезно, ну так и покатилось; славистская кафедра в осло, докторантура, как-то помимо воли вышло, что выбрал для диссертации баратынского, цепь случайностей, что вы, не жалею, конечно, первоклассный материал – не произнес норвежец всего этого вслух, повышая голос, чтобы перекричать шум транспорта за раскрытым окном – не произнес, а вполне мог бы, может быть, даже хотел, может быть, даже мучился тайной невыговоренностью, ведь единственно мелодической ниткой была прошита вся жизнь его в развернутой симфонии мира, отучился-таки ставить вопросы самому себе, засыпать с надеждой; ощущая себя некой биологической машинкой, получившей очередное задание, чтобы наутро, проснувшись, обнаружить готовый недвусмысленный, непротиворечивый ответ, как рождественский чулок под подушкой – не вышло ничего похожего, вообще ничего не вышло из его поездки в ленинград, не посоветовал писатель-дилетант профессионалу-норвежцу перечитать мемуары князя кропоткина – то место, где описан пожар апраксина двора летом 1862 года[100]: сам петр кропоткин – в роли офицера-воспитателя при пажеском корпусе – с пожарной кишкой стоит на крыше правой от двухэтажной пристройки, где и при баратынском находились квартиры корпусных офицеров, отсюда и деньги украдены, и судьба поэта пошла зигзагом, наперекосяк, а кропоткин, примерный паж-воспитанник и отменный офицер, ясный прямой путь в будущее, на крыше нервничает: огонь вот-вот перекинется сюда через узкий чернышев переулок, чад, гарь, внизу панорама стихийного бедствия, выделяются два длинноволосых студента, с помпою пожарной, сгибаются-разгибаются поочередно, как ошкуренные резные медведи крестьянской игрушки, ах да не долго им качать – окружает их толпа приказчиков и мелкого складского сброда, энергетическая жестикуляция, клочья мундиров в воздухе, долго и неслышно, подпрыгивая на брусчатке, катится форменная пуговица – университет, угроза государству, заглушаемые шумом огня крики: поджигатели! поджигателей поймали, бей, где? да вот они, бей этих, волосатых, тащи веревку, вязать будем! – и тихий душный вечер того же дня: обезумевший достоевский, обращаясь к ровному чернышевскому