все это нужно для того, чтоб мы поверили. Не оттолкнуть, Иван, ведь это неприступное лицо, вот этот сумрачный видок, вот эти оскорбленно как бы поджимаемые губы – это совсем не приговор, это всего лишь способ отфильтровывать мужчин, я прав ведь, детка, да? – Камлаев словно их испытывал на прочность, заставляя работать на пределе выразительности, держаться, не дрожать, не прыскать, и на мгновение Ивану становилось будто слышно, как безразличие, отчужденность стюардесс трещат по швам сидящей, как влитая, униформы. – Ну что ты, что? Я готов целовать тот трап, по которому ты ходила.

Летунья, что шагала с Эдисоном вровень, скосила на мгновение налитый черным блеском, вдруг ставший задорным, смеющийся глаз.

– Рожденный ползать, – продолжал Камлаев, – летать не может. Все бедные, убогие, пришибленные – прочь.

– А ты, герой, не мимо, да? – уже другая стюардесса тут не выдержала, фыркнула.

– Да уж куда я мимо? С тобой, детка, за тобой.

– Нет, мимо, мимо, не канает, прости, не мой ты пассажир.

– Стоп, стоп, мужчина, – вам сюда не полагается. Нельзя, нельзя – служебный коридор.

– Так я же командир ваш новый.

– Ой ли? А что это мы раньше вас?.. Такого командира, девочки?

– Пилот, пилот. Вот летчик-испытатель в прошлом.

– Это какие же машины вы испытывали?

– Уж больно быстрые бывают испытатели – вот прямо сразу за штурвал.

– Ну все, серьезно, хватит, стойте… ну рейс у нас сейчас, пилот, ты понимаешь, рейс.

– Стой, стой. – Камлаев все не отпускал, за локоть мимоходом так, небрежно летунью ухватил. – Мы что же – просто так за вами? Нет. Влюбились мы, влюбились. Серьезно, кроме зубоскальства. Вот парня видите? – Ивана он к себе за шею притянул – четыре пары глаз уставились, сошлись на нем с лукавой приглашающей лаской – собой одарили, пожалели – куда девались только строгость, неприступность, незрячесть эта, холод, вечный лед?

– Ой, мальчик, мальчик-то какой? Что, тоже штурман? Испытатель?

– Слетал, увидел и пропал. – Камлаев продолжал: – Вот ничего перед глазами больше не осталось. Она одна, летунья ваша, Аэлита. И подойти не может, так вот и летает, из Мюнхена в Москву. Хорошо еще предки не бедные, – кровь прилила, забилась в барабанных перепонках, в пальцах у Ивана… – Чтоб только с ней… что, скажешь, не бывает?

– Он врет? – спросила у Ивана вмиг одна, рентген изображая. Что он ей мог?

– Зовут Татьяна, знаете такую? – Все было Эдисону на руку, то, что Иван закрылся, онемел, закаменел. – Чернявая такая, кудри, глаза чернющие, огромные… Ну, так? – свирепо у Ивана уточнил.

– Так вот же, вот у нас Татьяна! – Летуньи выпихнули гибкую смуглянку со смоляными змеями, насилу убранными, собранными в узел, с миндалевидными, блестящими, как мокрая смородина, глазами, ту самую, которая «героем» Эдисона не без издевки явно называла. – Что, не она?

– Да стойте, дуры… мы ж на внутренних. Москва – Самара мы. Мы не подходим, мы туда не забираемся.

– Да что ты мне вешаешь? – Камлаев взъярился. – На внутренних они. Уж если вы на внутренних, такие красотульки, то это же какие тогда должны быть на международных?

– А то ты не видел, какие?

– Я вас там видел, вас.

– Мы языков не знаем, в чем все дело, – еще одна вздохнула удрученно.

– Ну все, Татьяна, да не ваша.

– Стоп-стоп, тут надо уточнить. Она не его, это верно, – Камлаев мотнул головой на Ивана. – Но, может быть… я тут стою и думаю… моя?

– А ты полетай, как племянничек, – сказала смуглянка. – Со мной в Челябинск. Что, не разорю?

– Я завтра же, – заверил Эдисон, – куплю билет.

– Так, Танька, все рассказываю Игорю! Бесстыжая совсем!.. Смотри-смотри, постреливает!