– Я бы на пару недель всех граждан страны в тюрьму сажал, – неожиданно сказал Черников. И пояснил удивленно вскинувшему глаза Пабловскому: – Там быстрее истинные ценности понимаешь…

Хотел было развить мысль дальше, рассказать, как бывает сладок затертый сухарь и живителен кипяток, но, взглянув на разомлевшего, отвалившегося на диване, распустившего уже наметившийся животик, довольного жизнью Глеба, передумал…

…Он покрывался архивной пылью, нисколько не сожалея об этом, и даже вдруг как-то утром поймал себя на мысли, что с удовольствием думает об ожидавшей его тишине этих хранилищ минувших судеб и дел, наконец-то понял Валентина Пикуля (хотя, привыкший строго относиться к фактам, не одобрял их вольное трактование в угоду интриге), подумал, а не стать ли архивариусом, пожалел, что жизнь столь коротка, – всего, чего хочется, не успеешь. И поторопился завершить служебные изыскания, чтобы не поддаться соблазну и окончательно не превратиться в архивного червя. К тому же позвонили из издательства, пригласили прочитать гранки, хотя прежде обещали не раньше, чем через полгода (он выяснил у редактора – Пабловский ускорил), и он вновь вернулся в день сегодняшний, в котором не все еще было ему понятно…

Эта новая жизнь в новой должности, в новой стране хотя и вызывала порой эйфорию, не была стабильной. Он все еще продолжал ощущать происходящее и вокруг, и с ним неким временным действом, которое неизбежно должно было закончиться. Но, с другой стороны, не мог даже предположить, что будет потом, понимая при этом: так, как было прежде (до ареста и до распада СССР), уже не будет. А вот то, что было последние семь лет, вполне… От сумы да от тюрьмы…

Через пару месяцев он изложил все, что ему дали архивы и собственный опыт. Получилось документальное повествование о диссидентском движении в бывшей стране и борьбе с ним государства в лице Комитета государственной безопасности.

Положил рукопись Глебу на стол.

– Закончил? – уточнил тот.

Черников кивнул.

Пабловский начал просматривать рукопись по диагонали, к подобному скорочтению Черников привыкнуть не мог (никакого удовольствия), хотя иногда и сам прибегал к этому методу, читая нечто неинтересное, но обязательное. Но свою рукопись он неинтересной не считал и поэтому, чтобы не раздражаться, отвернулся, стал разглядывать недавно появившийся над столом Глеба портрет Ельцина.

Когда вновь взглянул на Глеба, тот уже сидел в кресле, держа листы перед собой, и читал внимательно. Черников догадался, что тот добрался до описания одесского общества студентов, где когда-то (очень давно, в стране, которой уже нет) они познакомились…

Оставшуюся часть рукописи тот пробежал столь же стремительно. Потом вызвал помощника, молчаливого, подтянутого, с явной строевой выправкой. Это был единственный сотрудник управления, с кем за это время Черников так и не сошелся, то ли по причине постоянной занятости того, или потому, что оба не хотели этого: Черников – потому что уж слишком тот своей неприметной вездесущностью напоминал его недавних сторожей, а у помощника были, видимо, свои причины…

– Пусть наши специалисты определят, куда и как это разместить, – приказал Пабловский.

Тот молча кивнул и вышел.

Глеб развернулся в кресле к Черникову, доверительно сообщил:

– В течение недели опубликуем. – Довольно потер ладони. – Не будешь возражать, Борис Иванович, что без твоей подписи пойдет?..

Хороший удар коммунистам… Как передовица в «Правде»… Премиальные выпишу, само собой, серьезный труд…

– У меня зарплата министерская, – буркнул тот, не совсем понимая, где будет опубликован его труд и почему обязательно без подписи. – Да и ту тратить некуда…