Последние пределы Гуманистического

своеволия и самоутверждения —

гибель человека в сверхчеловеке…

В человекобоге погибает человек,

а в Богочеловеке сохраняется человек.

Н. А. Бердяев

В родные пенаты я приехал на новом мотоцикле. Родителей на месте не оказалось: рабочий день был в разгаре. «Обнову» свою я оставил у отчего дома и пошел по улице навестить бабушку. Это было всегда, когда я приезжал сюда в гости.

На улице играли дети – от шести до десяти годков. Бегали три пацана и четыре девочки, которые звонко визжали и пищали. От мальчишек отлетали короткие вскрики и строгие команды. У девчонок длинные подолы выцветших сарафанчиков то вздымались пузатым абажуром, то вились позади хвостатой простыней. Мальчишки шныряли в затертых и грязных штанах-трикушках и таких же бледных, как сарафаны девчат, рубашках.

Ребятня то кидалась вразбег и пряталась кто куда, то неслась сломя голову наперегонки к месту водящего. Выбирали схрон то под горой ободранных для стройки бревен, то в соседском палисаднике за кустом сирени, то за углом дома и даже на крышах сараек.

Когда наступил очередной разлад игры, они встали кружком и, как заведено, старший, самый высокий и громкий мальчик с русым длинным и прямым чубом прилежно завел считалку:

– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить – все равно тебе ва-дить!..

Буря восторженных голосов, досада опечалившейся девочки, которой выпало водить. Она со вздохом, с натянутой улыбкой повернулась к серому покосившемуся столбу линии электропередач, закрыла лицо ладонями и принялась считать:

– Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать. Кто не спрятался – я не виновата!..

– Еще, еще! – галдели с наполненным ужасом глазами дети, не успевшие скрыться.

И девчонка вновь заводила счет…

По улице я шел не спеша, оглядывая с детства знакомые дома и постройки. С годами мало что здесь менялось. Не доходя до бабушкиного дома, увидел своего двоюродного брата Юрия.

Он сидел на лавочке понурый, задумчивый у стены приземистого бревенчатого сруба – дома своих родителей, где он и проживал. Я, конечно же, обрадовался встрече и присел рядом. Общались мы с ним по жизни редко и коротко.

Юрий был старше меня лет на двадцать. Он особняком держался от всех моих родственников. Все «корневище» нашего рода обустроилось на удивление компактно – вдоль одной улицы. Среди этих близких мне людей Юрий слыл неким «монахом» – обособленным, гордым и каким-то чудным, что ли. Хотя его гордыню ценил только я и то, может быть, от неведения. Остальные думали иначе. Мол, семя-то наше, да выросло сорняком. Много читает, много мечтает, но в семейном отношении – без ветрил, а уж в практических делах и совсем неприкаянный. Живет какими-то мутными идеями и только коптит по жизни.

Глаза его были закрыты затемненными очками, и видны сквозь них были только зрачки, почти неподвижные, но часто меняющиеся в размерах. Если брата ничто не тревожит – зрачки с горошинку, как волнение его забирает – чуть не с вишню. Одним словом, зрачки его, как светофор, обозначали смену движения мысли и настроения.

Юрий стрижет волосы себе сам и часто, так как растительность его неровными ярусами получается – голова будто желтыми опилками усыпана. Этот его чудесный крик моды я уже не первый год примечаю. Бороду он не растит, выбрит начисто, скуластый и длинный подбородок аж солнце отражает. Рот у него, как кольцо резиновое: когда брат возмущения полон – становится овальным, а когда радость нахлынет или тараторить начнет, так расплывается беспредельно.