Люлин побольше наложил на кисть солидолу, одной рукой поднял бензопилу и положил шиной плашмя, чтобы заранее кожу не резать, не кровить. Вздохнул, приготовился, затем медленно поставил пилу на зубья. Зажмурился и так газанул!

Кисть отбросило в солому.

Окрасило ржаной пук в свекольный цвет.

И боли нет, только жжение…

И тут вошёл Ислам. Нагнулся, поднял обрезок, будто сор, глянул на Люлина.

– Ты что наделал?

– Не видишь, гангрена?

– Я не о том. – Ислам покачал в руке кистью. – Ты превзошёл дозволенное.

– Как это?

– Уничтожил этимологический код! Ты не руку отрезал. Ты лишил язык ключевого слова. В начале было Слово, и это слово было – рука!

– Ну? – до Люлина наконец дошло, и по спине его пробежал холодок ужаса.

– Теперь погиб русский язык! – продолжал Ислам. – Теперь ключевое слово будет звучать по-другому.

– Будет татарское кул? – Темя Люлина зачесалось, будто чёрт на коньках там сделал штопор. – Словесное иго?

– А хенде хох не хочешь?

– Это что, – сказал Люлин, – придёт на Русь немчура?

– Не знай, не знай, – загадочно протянул Ислам.

– А что – теперь человеку и члены терять нельзя? Как Потёмкину-Таврическому глаз выбили, так и французы понаехали, да?..

– Ты не Потёмкин, это раз, – вразумительным тоном начал пояснять Ислам. – Потёмкин – мелочь. Неуч. А ты самородок. В тебе закодирован русский язык. Ты его носитель. Но этого не знаешь. И никто не знает. Иначе тебя давно бы укокошили и в американский институт антропологии увезли. За русским языком давно охотятся. Это два. И ампутация руки у тебя с медицинской точки зрения неоправданна. Это три!

– Конечно, я горд, – сказал, запинаясь, Люлин, – что я носитель, и всё такое… но почему ампутация не оправдана?

– А потому, что у тебя нет гангрены!

– Как нет?

– Это всего лишь глина! Та, которой ты Элку. Наша зелёная, нижнекембрийская! Так что зря ты… Вот смотри…

Ислам взял отрезанную кисть, опустил в бочку с водой, побултыхал и вынул чистую, с белой кожей, невероятно белой, ибо она была уже бескровной.

– Как глина?! – закричал Люлин, хватаясь за больную руку, но вместо культи обнаружил целую кисть!

…И тихо, с лицом, почти набожным, качнулся в сторону Ислама. Медленно, будто ощутил нимб над головою, кивнул: вот, видишь, как с хорошими людьми бывает…

– Она даже болит по-прежнему, – добавил с нежным чувством, прижимая к груди руку.

– Да это тебе только кажется! – неприятно возликовал Ислам. – Это не рука болит. Это боль ортопедическая! Как у фронтовиков. Ногу оторвало, а она всю жизнь ноет.

Тут появилась Элла.

– Ну, Саш, как же ты лежишь! Дай поправлю. Ну что же ты!..

И тут Люлин видит её лицо. Вот дура! Обмазалась глиной! Помолодеть хочет…

Люлин пытается отереть её лицо, тянет ладонь…

Но Элла устраняется, выпрямляет спину и, вскинув руки, несуетливо поправляет распавшиеся волосы.

– Напрасно, Саша, – говорит она обречённым голосом. – Это не глина.

– А что же?

– Это гангрена.

– Гангрена головы?!

– Да, милый, придётся избавиться.

– Что, пилить голову бензопилой?

– Да, обновить.

– А если другая не вырастет?

Тут Элла весело смеётся на его слова.

– А как же у тебя кисть-то отросла? Я вижу, ты совсем забыл, что мы с тобой две ящерицы. Вспомни нашу прошлую жизнь. Как при опасностях мы оставляли свои хвосты, прятались в расщелинах и там предавались любви. В те земные трещины задувало вовсе не звёздную пыль. В глине той прах наших детей, Саша, рождённых в любви и ставших известью! Так что, принимай гостей…

И только тут Люлин впервые заметил – через столько-то лет! – что в речи Эллы – вовсе не тот усвоенный ею крестьянский скороговорный шепоток. А что это она от отсутствия зубов шепелявит – Шаша.