На этом месте умерла Ивонна Белзики, вот тут, на Дорранс-стрит.

Я здесь всего лишь пару дней. Прогуливаюсь, хожу вокруг ночного клуба «У Лупо: Отель разбитых сердец». Именно это я сделал с Ноэль. Разбил сердце. Сомнений нет. Тогда, сразу после ее смерти, потный и разгоряченный, я чувствовал себя так, словно сам, своими руками, скрутил ее артерии, сжал их, сдавил так, что пальцы окрасились ее кровью. Я не хотел этого. Никогда и никому я бы не желал ничего подобного. Но я сделал это.

Что такое совершила Ноэль? Чем вызвала во мне эту вспышку? Я пытался понять и не смог. Но винить Ноэль несправедливо. Это я убил ее. Люди винили мою мать за то, что сделал со мной Роджер Блэр. Винили за вольный стиль воспитания. Но нельзя винить жертву. Виноват всегда похититель, убийца.

И вот теперь, как ни крути, убийца – я.

Ноэль не заслуживала смерти.

А потом была Ивонна Белзики, хотя я и не знал тогда ее имени. Это случилось здесь, на Дорранс-стрит. Мне нравилось в ней все – пальчики, ноги, все, – но это было другое, не то что с Хлоей. Глядя на нее, я видел только доброту и великодушие. Она улыбнулась мне, и ее улыбка оказалась заразительной. После смерти Ноэль я никому не смотрел прямо в глаза. Но на Ивонну посмотрел. И подумал: все могло бы быть лучше. Наши глаза сомкнулись, и мне бы следовало бежать, отвернуться, потому что сердце уже стучало так, как не стучало после смерти Ноэль. Да, я должен был бежать. Но вместо этого замер, как олень в свете фар. Впервые в жизни я слушал по-настоящему. Слушал и слышал происходящие во мне перемены, как будто Роджер перемонтировал внутри меня какую-то схему, добавил систему связи между моими эмоциями и невидимыми, выстреливающими из меня пулями.

Ивонна умерла даже быстрее, чем Ноэль.

Я пытался сдерживать себя. Гулять только по ночам, не допускать зрительного контакта, держаться подальше от прохожих. Иногда, поддавшись паранойе, я убеждаю себя, что за мной следят, и тогда сразу же иду домой, где я сам в безопасности и никому не угрожаю.

У меня есть план. Я не могу найти Роджера Блэра – никто не может, – но работаю над этим. Провожу исследования, сосредотачиваюсь на научной стороне явления, читаю о Блэре, других его экспериментах и о человеке, который сотрудничал с ним, докторе Теренсе Мини. Может быть, если понять, что и как он делал, то найдется и способ исправить. Наука сводит с ума, особенно химия с кодами, числами, калием и хлоридом.

Когда уравнения больше не воспринимаются, я отступаю от длинных тяжеловесных и неуклюжих слов в биографии и перехожу к длинным тяжеловесным и неуклюжим словам в книгах Лавкрафта. «Ктулху». «Некрономикон». В конце концов нельзя отрицать очевидное: я – чудовище. И, возможно, ключ ко всему в том, чтобы научиться укрощать эти силы. (Ненавижу это слово.) Я читаю о Лавкрафте, читаю письма, которые он писал друзьям, его рассказы, но это все круги, времена года, и, конечно, через несколько дней данвичской жизни я устаю. Возвращаюсь онлайн, к сайтам «Уайрд» и «Сайенс».

Проблема еще и в том, что тому, что я есть и что делаю, нет названия. Я не знаю, почему мама, папа и Хлоя только теряли сознание, тогда как Ноэль и Ивонна умерли. Моя романтическая половина полагает, что это имеет какое-то отношение к любви, но это глупо и никак не связано с наукой, с ревущим пламенем моих турбин, с нападением одного сердца на другое.

Провиденс – самое лучшее для меня место. Здесь много тихих, открытых улиц, и я расхаживаю по городу, как это делал Лавкрафт в свое время. Я хожу и задаю себе вопрос: где Роджер Блэр? Найти его – единственный способ решить загадку. В глубине души я понимаю это и признаю, что все мои исследования, чтения – пустая трата времени. Сознавать это неприятно. Иногда я думаю, что никогда его не найду, никогда не исправлю того, что он сделал со мной, и не смогу жить вот так, неся опасность миру уже тем только, что хожу по улицам.