) – это фраза из комедии римского писателя Теренция «Самоистязатель» (1, 1, 25), которая является переделкой комедии греческого писателя Менандра. У Теренция фраза эта имеет иронический характер. Позже у Блеза Паскаля она достигнет вершины трагизма. Для него человек – это бездна противоречий, и он смотрит на него в духе сострадающего, а вместе с тем беспощадного наблюдателя. Достоевский писал: «не унывать и не пасть». Это сформулированное Достоевским кредо откликается словами Баруха Спинозы: «Не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать», его поиском оснований для оправдания человека. Именно понимание общечеловеческого желания и сочувствие ко всем людям лежат в основе величия многих художественно-литературных произведений.

Для Достоевского, как мы убеждены, высшей степенью выражения этого сочувствия ко всем людям стала христианская вера, которую он, как и А. Мандзони, воспринимал как великое «мучение» от Бога: вера это «жало в плоть» вопросов («жало в плоть»: 2 Кор 12, 7), а не список готовых ответов. Вспомним, что герои Достоевского, такие как Кириллов и Дмитрий Карамазов, прямо говорят: «Бог всю жизнь меня мучил!».

Достоевского глубоко волновала тема призвания человека Христом подобно тому, как Христос был призван его Отцом. Здесь необходимо понять евангельский контекст понятия веры, если мы хотим убедиться в христианском наполнении этого понятия у Достоевского. Изучая пометы Достоевского на тексте Евангелия от Иоанна и Первого соборного послания Иоанна, И. Кириллова приходит к выводу о том, что их можно разделить на несколько тематических групп: образ Христа, Его Сыновство и Единство с Отцом; природа веры и условия, при которых она обретается или теряется; духовное отчаяние и состояние душевной безвыходности при потере веры; страдание невинных, страдание искупительное; условия воскресения; богословие любви[124].

Неразрывен с образом Христа в понимании Достоевского и вопрос о человеческом страдании. В каждом страдающем отражается лик Христа. С одной стороны, христианин, опираясь на свидетельство тех, кто увидел Христа воскресшим, это страдание принимает через крест Иисуса Христа. С другой стороны, он, опираясь на это самое свидетельство, ожидает Его второго пришествия и полного освобождения от страданий и зла. В первом случае христианин страдание принимает, во втором – со страданием борется. Во втором случае христианин и может, как Иван Карамазов, испытывать муки, когда страдание кажется непобедимым. Однако С.Н. Булгаков в книге «Два Града» говорит о сомнительном счастье наслаждаться социалистическим блаженством будущего строя на костях предков, особенно с перспективой присоединить к ним также и свои кости[125]. В «Венце терновом» философ пишет: «Будущие исполины или человекобоги представляют собой истинную ценность и цель истории, <…> а мы относимся к ним примерно так же, как обезьяны или еще более отдаленные зоологические виды к людям»[126]. Так, в особом внимании Достоевского к страданию есть еще одно неявное, но очень важное значение. Никакая утопия, даже если она вполне осуществится, не может оправдать страдание каждого страдавшего индивида. Только в вере во Христа страдание сохраняет свое абсолютное значение. Оставаясь с Христом, человек остается со страданием, и наоборот[127]. Поэтому антиномия страдания оказывается и сугубо христианской.

На чем же собственно выстраивается идея спасения в творчестве Ф.М. Достоевского? Прежде всего писатель ставит перед нами вопрос: возможно ли спасение? Вспомним слова из эпилога романа «Преступление и наказание»: «…Спастись во всем мире могли только несколько человек <…>, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса» (6, 420). Эти последние слова парадоксальны: ведь если таких людей никто не видал, то, следовательно, можно заключить, что и спасения не будет. Но Достоевский не раз указывает на то, что такие люди существуют, только момент узрения их опять же пересекается с вопросом веры и неверия. Так говорит Смердяков из романа «Братья Карамазовы»: