Три двухрублевых заведения – Софьи Владимировны, «Старо – Киевский» и Анны Марковны – несколько поплоше, победнее. Стоят они на Второй Пролетарской. Остальные дома по улице – рублевые; они еще хуже обставлены. А здесь, на Третьей Береговой, которую посещают солдаты, мелкие воришки, ремесленники и прочий серый народ, берут за время пятьдесят копеек и меньше. В этом доме совсем уж грязно и скудно: пол в зале кривой, облупленный и занозистый, окна завешены красными кумачовыми кусками; спальни, точно стойла, разделены тонкими перегородками, не достающими до потолка, а на кроватях, сверх сбитых сенников, валяются скомканные кое-как, рваные, темные от времени, пятнистые простыни и дырявые байковые одеяла; воздух кислый и чадный, с примесью алкогольных паров и запаха человеческих извержений; женщины, одетые в цветное ситцевое тряпье или в матросские костюмы, по большей части хриплы или гнусавы, с полу провалившимися носами, с лицами, хранящими следы вчерашних побоев и царапин, наивно раскрашенными при помощи послюненной красной коробочки от папирос.

Сейчас уже полдень. Весь дом погружен в сон после очередной рабочей ночи. В парадной меня встретил швейцар – древний старик, который был немедленно отправлен за хозяйкой. Служивые остались у входа, за дверью, я же вошел один. Пока ожидал приема, взглянул на помутневшее зеркало, стоявшее у стены с облезшими обоями в желтый цветочек. На меня смотрел среднего роста мужчина, худощавый, но поджарый. Каждодневные упражнения и постоянный голод благоволили. Глаза зеленые, нос прямой, густые русые усы вскручены, подбородок поднят. Возможно, дамы нашли бы меня даже симпатичным, несмотря на мой наряд, напоминавший скорее работника ткацкой мануфактуры, уснувшего в хлеву, ежели служивого. Я, по обыкновению, пригладил сюртук, застегнул пуговицу на жилете и поправил серый картуз. Самотканые штаны лучше заправил в яловые сапоги. К дамам пришёл как никак. Нога нещадно болела, что даже пришлось прислонить спиной дверной косяк, давая себе отдохнуть.

Через минуты четыре с половиной вышла и сама хозяйка заведения – Эмма Эдуардовна. Ей лет под шестьдесят. Она очень мала ростом, но шибко толста: ее можно себе представить, вообразив снизу вверх три мягких студенистых шара – большой, средний и маленький, втиснутых друг в друга без промежутков; это – ее юбка, торс и голова. Странно, что глаза у нее блекло – голубые, совершенно девичьи, даже детские, но рот старческий, с отвисшей бессильно, мокрой нижней малиновой губой. Позади неё стояли двое караульных: приземистые, глаза черные, носы не единожды сломаны, бороды веером, головы бритые напрочь блестят – муха не присядет.

– Господин, к сожалению, мы закрыты. Дамы изволят отдыхать, – заявила прокуренным голосом Эмма Эдуардовна, – С радостью примем Вас после восьми.

– Сударыня, нахожусь здесь по долгу службы, – сказал я, разворачивая служебную карточку помощника статского советника.

Хозяйка в тот час приняла степенный вид и поднесла к лицу серебряный лорнет, дабы прочесть документ.

– Прошу меня простить, Ваше благородие, не признала. Обрядились – то как. Чем обязана?

– Требуется оказать содействие в поиске одной из ваших див: миниатюрное и хрупкое создание; волос рыжий, конопата, родимое пятно на подбородке. Имеется такая?

– Ещё как имеется, – засуетилась хозяйка, – это Лукерья наша. Что натворила эта плутовка, Ваше благородие? Уверяю, мы всё уладим.

– Не стоит беспокоится, сударыня, – как можно учтивее ответил я, – где я могу её найти?

– Прямо по коридору. Последняя дверь направо. Была у себя. Быть может проводить Вас?