Там он выставил перед дрожащей девочкой еду:

– Ну все, давай не стесняйся, вот ложка тебе. Ты ешь, я смотреть не буду. Сколько хочешь ешь, это тебе все. Одежду сейчас принесут сухую, а твою в стирку. Потом… с разведчиком поговоришь с нашим… это все по его части. Давай, поешь, обед по расписанию, как говорится.

Его визитерша кивнула и медленно принялась за еду, тщательно разжевывая каждый кусочек. Она и правда стеснялась того, что руки ее совсем не слушаются, то и дело проливая драгоценные капли бульона на стол. Поэтому почти уткнулась лицом в тарелку, стараясь удержать животное желание есть быстро, жадно, запихать в себя такую вкусную еду!

Полковник Зубарев тем временем забрал разрисованную ею схему и вынес ее в коридор. Там его ждал капитан Шубин. Зубарев передал драгоценный документ из рук в руки:

– Вот, держи, отнеси к особисту, изучайте. Третья дверь направо, и через полчаса жду вас у себя в кабинете. Она… – Полковник опять смутился того, что проявляет излишнюю заботу о девочке. – Пообедает да в сухое переоденется, а то совсем измученная. – Он снова не удержался от вздоха. – Одни глаза, в чем только душа держится. Пускай силенок наберется немного, разговор, я так понимаю, долгий будет. – Зубарев покачал головой и сник, будто какая-то тяжесть навалилась на плечи, и скрылся снова за дверью кабинета.

Его голос загудел из глубины кабинета опять ласково, с теплыми нотками:

– Ты чего ж так мало поела? Ну воробей же клюет больше. Давай-ка ешь хлеб, а потом пряник с чаем.

– Нельзя много есть после голодовки, – серьезно отозвалась девочка. – Иначе заворот кишок случится. Можно по чуть-чуть и только жидкую пищу. Я вот чай пью, не переживайте.

– А сахар-то клади, хоть три куска клади, не стесняйся. – Полковник положил на треснутое блюдце рядом с ней горсть запыленных кусочков сахара, хранившихся в ящике стола на время ночных бдений. – Вот сухари бери, размачивай в чае и потихоньку ешь. Держи, все тебе, забирай. – Николай Трофимович засуетился, нашел кусок газеты и принялся заворачивать в него гостинцы.

Он приговаривал, стараясь скрыть острую жалость к этим узким, как ветки, запястьям, заляпанному грязью острому личику. А она, жалость эта, душила изнутри, выжигала все в груди, и он все повторял, чтобы хоть как-то проявить свое внимание:

– Чай пей, пей! Как выпьешь, сразу свежий принесу. Чай – это хорошо. – От несвоевременной и непонятно пока, оправданной ли жалости Зубарев говорил и говорил: – Я вот и сам за день по десять кружек, бывало, выпиваю.

Ординарец показался в дверях, неся стопку военной формы самого маленького размера, что нашлась на складе.

Полковник перехватил вещи и протянул девочке:

– Ты вот, держи, переодевайся в сухое. Большое все, конечно, но ничего, потом подошьем. Главное-то сейчас, чтобы не заболела. От сырой одежды столько болезней, особенно если ноги в сырости да в холоде.

Но гостья вдруг замотала головой:

– Нет, не надо одежду. Я… мне…

Зубарев отмахнулся:

– Да ты что, в сухое надо переодеться! Заболеешь ведь. Я выйду, выйду, не стесняйся ты. Кликнешь, когда можно будет заходить.

Вдруг у девочки выступили красные пятна от стеснения и заблестели глаза от подступающих слез. Она с трудом выдавила:

– Я не могу, нельзя мне… чистое… из-за вшей. Я летом мылась прошлым… негде было и… не до того… Простите.

И вдруг больше она уже не смогла удержаться и бурно расплакалась. От того, что было ей стыдно за свой неприглядный вид – грязная, опаршивевшая, в жутких обносках, под которыми было изможденное тело, кожа в струпьях и насекомые. А еще внутри у нее все сжималось тугой пружиной, потому что она, как дикий зверек, сразу почуяла ту настороженность, с которой ее встретили в штабе.