Доложились.

Приказав отвернуться, я уселся в гамаке, достал из котелка зубной протез, развернул подголовный валик из хэбэлёнки, поставил на пол ботинки с крагами. Не удосужившись повернуть подчинённых к себе лицом, спросил в спины:

– Кто матчасть охраняет!

– Прапорщик Лебедько! – отрапортовал лейтенант.

– Он же ночью ушёл на базу прусскую.

– Вернулся.

– Один?

– C Камсой.

– Что такое?

– Привёл лейтенанта медицинской службы Комиссарова.

– Вчера вы… не пели. На кладбище не ходили. Без прапорщика не смогли? Или голосов замогильных боитесь? А, лейтенант?

На этом моем вопросе Крашевский ссутулился, а ефрейтор насторожился, прекратив чесать исподтишка бёдра. Не дождавшись ответа ни от одного, я скомандовал:

– Слушайте мой приказ: на плац – и по сто тридцать кругов сделать, чтобы протрезветь до завтрака. Бегом… арш!

Позёвывая, запросил у комлога время. До подъёма оставалось ещё двадцать восемь минут: «Переусердствовал старшина». Проделав манипуляцию с обувью, хэбэлёнкой и протезом в обратном порядке, улёгся в гамаке на живот и крепко уснул – так крепко в последний раз.

До завтрака зашёл в амбар. На охране матчасти стоял Крашевский. По углам спали Лебедько и Комиссаров. Проверил печати на фляжках, одну взял. Распорядился разбудить через десять минут прапорщика, направить его с лейтенантом на воинское кладбище, и передать, чтобы по дороге зашли в столовую за кружками.

…Комиссаров – тщедушный, небольшого росточка мужичок, одет в застёгнутый на единственную пуговицу медхалат и телогреку, в которой из пропалин торчала вата. Обут был в кеды. Видимо, в одних трусах: ноги под медхалатом, ему ниже колена, голые. Икры шерстью, как у макаки, заросли. Не шёл – еле плелся, уцепившись за резинку адидасовских брюк прапорщика (приоделся на кладбище). Только подойдя близко и услышав звук свинчиваемого с фляжки колпачка, поднял голову, оживился.

– Хворает фельдшер. Разрешите поселиться ему в больнице – Крашевский присмотрит, вылечит, – протянул прапорщик мне три кружки.

Я не остановил его – не возмутился, потребовав доложиться всем по форме, не называть военврача фельдшером, а медчасть больницей. Разлил молча.

Прежде чем выпить поминальную у дядиной могилы, Комиссаров, не сводя с меня глаз, запустил пальцы себе в усы и бороду, вырвал резец и положил поверх надписи, вырезанной по дну армейского котелка. Обелиски сделать на острове было не из чего, по идее Лебедько из половинок разрезанного надвое пенала для зарядов к ракетницам наформовали глиняных столбов, обожгли огнебаллистой и на верхушки насадили эти самые котелки с надмогильными по дну надписями. «Этот мстить будет не на живот, насмерть», – воспринял я всю эту церемонию медика.

Ветерок откинул пряди волос с висков, и я увидел мочки ушей лейтенанта – бутылочками настолько крупными, что, видимо, боясь обрыва, Комиссаров воткнул их «донышками» в раковины ушей.

Выпили.

– Помянем и комиссара с разведотделением вашей роты, – занюхал лейтенант высушенной банановой кожурой, прежде им вымоченной в кружке со спиртом: – Погибли они по недоразумению, но держались героями.

Прошли к братской могиле разведчиков, выпили и здесь.

– А теперь пойдёмте, помянём крестьян.

Обогнули купол-ПпТ, наблюдательную вышку и вышли к крестьянскому кладбищу.

Лейтенант подвёл к одинокой могиле в углу погоста, дальнего от башни водокачки. Готовились к похоронам, я к холмику подошёл, миски с надписью на обелиске, как на других, тогда не было – дощечку с креста из мотыжных тяпищ снял Лебедько, скопировать с неё надпись на дно миски. Мне сказали, что покоится здесь основатель и первый председатель колхоза «Отрадный», убитый давно при невыясненных обстоятельствах. Сейчас прочёл мельком: