Он учился правильно складывать указательный и средний пальцы правой руки, соединяя и сгибая остальные три пальца, чтобы воспроизвести на себе Крест Господень. Знак креста делается на лбу – это предвечное зачатие Сына Божия, ниже груди – это Его нисхождение на землю и Его воплощение; на правое плечо – это Его восхождение и пребывание со Отцом и Духом Святым, на левое плечо – это Его Второе пришествие для осуждения грешников[288].

Он повторял вслед за матерью целый день «молитву, обращенную к Господу Исусу Христу»: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Это самая употребительная молитва, ибо повторять ее можно непрестанно, во время работы и во время, специально отведенное для молитвы, как в спокойном состоянии, так и находясь под угрозой опасности; она доступна даже тому, кто не знает «Отче наш», она чудесно действует против злых духов и искушений. Именно ее имеют в виду, когда вообще говорят о молитве. Русский народ ее любит. И это обращение с мольбой простых людей является постоянным собеседованием с Богом и великих восточных мистиков; чтобы она была вполне действенна, надо задержать дыхание, сделаться глухим ко всему внешнему и созерцать только глубину своей души[289].

Молясь, необходимо всегда смотреть на восток, ибо восток священен. Необходимо также остерегаться совершать перед ним какое-нибудь нечистое действие[290].

Считалось большим грехом есть нечистое мясо, мясо павших животных, животных, растерзанных дикими зверями, зайца, конину, удавленную дичь, пить сырую кровь, ибо все это было запрещено Богом Ною и Моисею, и это считалось преступлением, влекущим за собой отлучение от церкви[291].

К девяти годам ребенок начал исповедоваться[292]. Он проникся сознанием своего недостоинства перед лицом всемогущего Бога, который есть абсолютное совершенство, в то же время всепрощающий и всемилосердный, и в этом душевном волнении сердце его согревалось, он знал от своей матери, что без слез нет истинной молитвы, и слезы его лились свободно. Он дает им полную волю в продолжение всей своей жизни, не стыдясь их и сделавшись сильным мужем[293], так же, как это было на Западе со многими сильными людьми[294], прежде чем XVIII век иссушил их души. Жителям Московского государства XVII в., умиленным или неистовым, неведомо было искусство скрывать свои чувства. Ежедневно, вечером и утром маленький Аввакум присутствовал на домашнем богослужении, которое совершал его отец, стоя в правом углу комнаты перед иконами. При этом он смотрел на аналой и на большие книги, закапанные воском.

Благодаря всем этим тщательно совершаемым и столь много говорящим душе религиозным обрядам, мальчик впитал в себя определенные чувства и убеждения, которые никогда уже не покидали его на протяжении всей жизни. То были: страх Божий, то есть сознание того, что в жизни есть нечто неизмеримо серьезное; глубокая вера в Провидение, которое ежечасно блюдет как человека, так и общество; сознание всей относительности мира, где все видимое только символ или средство; ощущение беспредельной власти веры и молитвы, которые творят чудеса; сознание необходимости постоянного самопринуждения в борьбе с низкими инстинктами; уверенность в полной действенности всех, как больших, так и малых, средств, предлагаемых нам Церковью, чтобы помочь человеку в этой борьбе.

Вместо неопределенной, расплывчатой религии его вера была строгим повиновением целой системе догматических положений, правил и обычаев. Вместо народной религии в том виде, как она создалась на Руси, это была вера, проникнутая подлинно церковным и монашеским духом. Вместо преувеличенной уверенности в Божественном снисхождении – страх, проверка совести, иной раз сомнения. Вместо бури страстей – постоянная проверка состояния внутреннего «я». Это было совершенное отделение мирского от божественного. В объятиях матери юный Аввакум познал эту непоколебимую веру, которая сопутствовала ему всю жизнь на протяжении всех его терзаний, а иной раз и рискованных богословских исканий. Он познал в ней истинное смирение, которое всегда умиряло его вспышки возмущения как хранителя традиций, так и его заповеди как духовного пастыря и даже его проклятия как пророка. Он черпал, наконец, в поучениях и примере «постницы и молитвенницы» семена аскетизма, которые позже сделали его непреклонным как в отношении ласкательства, так и в отношении угроз.