С той поры следует предполагать наличие естественной связи демократии, республики и либерализма:
Демократия во Франции может жить, только если она опирается на республиканские нравы, которые следует искать прежде всего в протестантском и еврейском меньшинстве. И уже двенадцать лет [то есть с 1900 г.] мы повторяем полную формулу: евреи, протестанты, масоны, метеки[271].
Вот почему свое реальное существование и свою прочную материю Республика обеспечила себе благодаря протестантской, масонской и еврейской зоне, которая, естественно, находится в исторической, моральной и социальной оппозиции к католицизму»[272]. Главное противоречие – это противоречие между защитниками Церкви, отечества и армии и между сторонниками «индивидуалистического и либерального принципа»[273], то есть между представителями «националистского и традиционалистского духа»[274] и между приверженцами либеральных идей. Однако наличие «иудео-протестантского основания [либерализма] сегодня уже не подвергается сомнению»[275]; его можно кратко определить как «первенство индивида»[276]. Именно на этом пьедестале высится республика; здесь, как уточняет Моррас, «отсутствует вождь», отечество «фатально разделено»[277]; а за республиканской кулисой «действуют четыре нации, стоящие лагерем во Франции, но враждебные Франции»[278].
Морраспроанализировал дело Дрейфуса, иллюстрируя подобную перспективу, в соответствии с оппозицией: «инстинкт национального сохранения» – «индивидуалистский и либеральный принцип»[279]; их носителями являются, с одной стороны, «инстинктивный национализм движения «Аксьон франсэз»[280], с другой – индивидуализм «партии Дрейфуса»[281]. Возвращаясь к этому делу в рамках альтернативы «индивид или родина», Моррас в своем объяснении «еврейского мятежа»[282] обвиняет индивидуалистское воздействие республиканских умов в той же мере, что и манипулирование «государств конфедерации» «принципами индивидуализма»
Таково было в эти 1897 и 1898 годы значение дела Дрейфуса: возникнув, оно подняло вопрос о совести века. Становиться на сторону общества, против Дрейфуса, против индивида, против Одного человека, это означало постараться вновь обрести мораль и политику прекрасных прошлых лет, мораль и политику столь забытые, что от этого они казались совсем новыми. […] И во имя принципов индивидуализма, безоговорочно воспринимавшихся до той поры за истину, противник [а именно – господа Вожуа, Пюжо, Лассер] потребовал возвратиться к партии, которая им следовала, принося в жертву простому сомнению в пользу Дрейфуса, кого-то Одного, всю родину. Противник не ошибался: если на небе или на земле более нет ничего святого кроме живого тела индивида, каков бы он ни был, нет необходимости в серьезном сомнении, ни даже в тени сомнения, чтобы поставить под вопрос оглашенный приговор; уже поскольку он имеется, приговор подозрителен. Приговоренный симпатичен, поскольку он приговорен. Общество, выносящее приговор, – вот настоящий виновник. […] Если индивидуализм верен, то будет справедливо и хорошо все потрясти, все поколебать и ниспровергнуть, чтобы перечеркнуть осуждение любого индивида; расстроить общественное мнение, дезорганизовать армию, законы и государство, разрушить мир, оборону и безопасность нации – все легитимно ради Одного человека. Некоторому количеству добропорядочных людей с ложными мыслями или же с мыслями, извращенными этой доктриной, пришлось покорно принимать небескорыстные предложения протестантских, иностранных, франкмасонских и еврейских вожаков; они без колебаний применили эти абсурдные максимы; их навязывали с помощью строгой логики; и для их отвержения надо было бы прежде всего отказаться от индивидуалистского и либерального принципа