Донесли гроб до накануне вырытой, не сильно глубокой ямы, поставили на жёлтый глиняный холм свежевывернутой земли. Отец Прохор разжёг своё кадило, начал читать заупокойную службу. «Со святыми упокой…» – запели-заголосили женщины-певчие. Потом старика подтолкнули к гробу – прощайся иди… Он послушно приблизился, ткнулся губами в ледяной бумажный венчик на лбу старухи, отошёл в сторону.

Подходили по очереди соседи, в основном просто клали руку на гроб. Кто-то крестился, кто-то просто стоял рядом. Здесь ветер был ещё злой, зимний, колючий и все с нетерпением ждали конца погребальной церемонии, всем хотелось в нагретый дом, к горячему поминальному борщу с пирожками, стопочкам с мутноватой Тамаркиной самогонкой, тушёной картошке со свининой…

Быстро заколотили гроб, опустили в яму, бросили по три пригоршни земли. Двое нетрезвых с утра мужиков в запачканных жёлтой глиной сапогах и засаленных ватниках стали неспешно закидывать землёй яму. Петро повёз отца Прохора и певчих обратно, а Микола принялся поторапливать землекопов. Пришлось даже подменять их, чтоб закопать могилу поскорее. Наконец, всё завершили. Копщики получили свою плату и бутылку самогонки, а старик залез в Сашкин «УАЗик», подрагивая от холода. С ним забрались все, кто ещё оставался на кладбище, поехали назад.

Дальше помнилось смутно. Сидели за накрытым столом, пили, ели. Кто-то вставал со стопкой в руках, поминал бабу Настю, пили самогонку, заедали пирожками и горячим борщом. Скоро выпивка кончилась, и мужики разошлись, а женщины остались – убрать со стола, перемыть посуду. Тамарка-самогонщица бегала вокруг, причитала:

– Ой, диду, а тут вон скильки жаркого осталося, вам же не треба стильки, можно я трошки соби визьму, онукам принесу? И сала скибочку?

Дед только махнул рукой, и Тамарка стала сгребать со стола всё подряд в целлофановые мешочки, а затем в заботливо прихваченную торбу. Опомнилась, видать, что целых три литра самогонки отдала… Если б не остановила Люба с другими бабами, так бы всё и сгребла.

Скоро все разошлись. Дом стал пустым, чужим и холодным, хотя кто-то заботливо растопил печку. Старик подошёл к старухиному закуту, отдёрнул занавеску. Кровать, аккуратно заправленная новым покрывалом, подушка, ровно лежащая в изголовье. Он сморщился и быстро отошёл – от этой заправленной чужими руками, как никогда старуха сама не заправляла, кровати веяло холодом и пустотой.

Продал Ванечка тогда своё родство! Не продешевил, надо сказать. Не за пустую чечевичную похлёбку продал, а за наваристый профессорский суп с мясом. Видно, там ему ультиматум такой поставили – ты голодранец, тебя в учёную семью берут, так будь благодарен за это. Нам твои деревенские родичи не нужны, ты теперь в нашей семье. И ты, и дети твои уже только нашему клану принадлежат.

Так и ушёл Ванечка в новую жизнь. Сначала изредка приходили от него письма, мол, всё отлично, защитил диссертацию, детки растут. Потом передал с оказией весточку, уезжаю, мол, в Америку, жить там буду. Через год получили от него письмо – жив, здоров, устроился хорошо. Несколько раз прислал переводы, а потом и совсем пропал. Затерялся Ваня на американских просторах. Даже адреса своего не давал, боялся, что ли, что нагрянут в его Америку неказистые деревенские родители?

Старик хотел прилечь на свою тахту, как вдруг услышал тихое мяуканье. Из-под старухиной кровати робко вылезла её пёстрая кошка, ещё раз неуверенно мяукнула и уставилась на старика круглыми жёлтыми глазами.

– Ишь, голодная поди, забыли все про тебя, – старик подошёл к холодильнику, достал какие-то мясные и колбасные кусочки, бросил кошке. Та, урча, накинулась на еду.