Обедня заканчивалась, пастырь возглашал благодарение Богу. Венсан в последний раз принес служебник и положил его справа. Священник накрыл чашу платом, дискосом и воздухами; затем снова защипнул на покрове две широкие складки и опустил на него футляр, в который вложил антиминс. Все его существо выражало горячую благодарность. Он испрашивал у Неба отпущения грехов, праведной жизни на земле и приобщения к вечному блаженству. Он все еще был поглощен чудом Божественной любви, непрерывным жертвенным закланием, ежедневно питавшим его кровью и плотью Спасителя.
Прочитав молитвы, он обернулся и произнес:
– Ite, missa est[18].
– Deo gratias, – отвечал Венсан.
Священник повернулся и приложился к престолу, затем снова вышел вперед. Протянув правую руку, а левую держа пониже груди, он благословил церковь, полную солнечного света и воробьиного гама:
– Benedicat vos omnipotens Deus, Pater, et Filius, et Spiritus Sanctus[19].
– Amen, – ответил прислужник и перекрестился.
Солнце поднималось все выше, и воробьи совсем осмелели. Священник читал на левом аналое Евангелие от Иоанна, возвещавшее о вечности Слова. А тем временем солнечные лучи залили весь алтарь, осветили створки, отделанные под мрамор, и совсем поглотили огоньки двух свечей: теперь их короткие фитили казались двумя темными пятнами. Торжествующее светило ярко озаряло крест, подсвечники, ризу, покровы на чаше, и все это золото меркло под его лучами. А когда священник, взяв чашу и преклонив колено, с покрытой головою, вышел из алтаря в ризницу, предшествуемый прислужником, который нес плат и сосуды, – дневное светило осталось единственным властелином церкви. Лучи его позолотили пелену, зажгли блеском дверцу дарохранительницы, славя плодородие мая. От плит веяло теплом. По оштукатуренным стенам, по статуе Пречистой Девы и даже по распятию пробегал трепет жизни, будто сама смерть была побеждена вечной юностью земли.
Теза поспешила потушить свечи. Она замешкалась, выгоняя воробьев, и когда отнесла в ризницу служебник, аббата Муре там уже не было. Он сам убрал священную утварь, омыв предварительно руки, и теперь в трапезной стоя завтракал чашкою молока.
– Вам бы не стоило позволять сестре разбрасывать в церкви хлеб, – заявила Теза, входя в комнату. – Эту милую затею она придумала прошлой зимой. Уверяет, что воробьям холодно и Господь Бог может их накормить… Вот увидите, она еще заставит нас спать вместе с курами и кроликами.
– Нам же будет теплее, – добродушно отвечал молодой священник. – Вечно-то вы ворчите, Теза! Пусть бедняжка Дезире возится со своими животными. Ведь у нее, у нашей простушки, других радостей нет!
Служанка так и застыла посреди комнаты.
– Ну да, – возразила она, – вы еще, чего доброго, позволите даже сорокам вить гнезда в церкви! Ничего-то вы не замечаете, послушать вас – все хорошо… Повезло вашей сестрице, что вы, как вышли из семинарии, взяли ее к себе! Ни отца, ни матери! Хотела бы я знать, кто, кроме вас, позволил бы ей целые дни проводить на скотном дворе?
Переменив тон, она продолжала уже более мягко:
– И то сказать, жаль, конечно, запрещать ей это. Ведь она у нас будто малое дитя. Ей и десяти лет по уму не дашь, даром что одна из самых сильных девушек в округе… Знаете, по вечерам я ее еще укладываю спать, и она требует, чтобы я рассказывала ей сказки да убаюкивала, словно ребенка.
Аббат Муре, не присаживаясь, допивал молоко. Пальцы его слегка покраснели: в трапезной было холодно. В этой большой комнате с серыми крашеными стенами и выложенным плитками полом, кроме стола и стульев, не было никакой другой мебели. Теза сняла салфетку, которую было разостлала на краю стола для завтрака.