В земле когда-нибудь лежать придётся.
Куда спешить? Нет-нет, она права!
Вода меня приемлет и объемлет,
Я в ней живу, я в ней, как рыба, нем.
И если меня выкинет на землю,
Я окажусь в неведомой стране,
Которой не нужны мои слова…
Нет, Танечка, ты всё-таки права.
«Перекличка, перекличка…»
Перекличка, перекличка
С тем или иным поэтом.
Просвистела электричка,
Фонари мигнули светом.
Счастье – вдруг откроешь томик,
Всё знакомо и любимо!
Содрогается твой домик:
Товарняк проехал мимо.
Глянет друг с портрета строго –
Одиночества и нету:
Мы за пазухой у Бога
До скончанья света.
«Какой процент моего бренного тела…»
Какой процент моего бренного тела
и какая часть моей бессмертной души
принадлежит империи?
Ясное дело,
этот процент не может быть
очень большим.
Ну, скажем,
в размере подоходного налога –
и то много.
Вместилищем Бога
рождается на свет человек.
И его не такой уж большой, в сущности, век
должен быть подтверждением
этого постулата.
И не надо иметь большого ума палату,
чтобы понять:
нам просто некогда
за империю погибать.
За империю некогда,
за людей, её составляющих, –
можно и нужно.
Хоть это трудно понять,
но тут уж нельзя рассуждать.
«Перестала действовать магия…»
Перестала действовать магия,
Все слова опростились, и
Равнодушие встало лагерем
На едином когда-то пути.
Ни пройти, ни проехать путнику
Мимо замерших блокпостов.
Не такой уж я, видно, уникум,
Чтоб сказать, что на всё готов.
Я обычный, как все, как прочие,
Ничего необычного нет.
И судьба пишет мелким почерком
Безразличный, сухой ответ.
«Фонарь за окном освещает сырую листву…»
Фонарь за окном освещает сырую листву,
Мёртвую. Это ноябрь, а с ним не поспоришь.
Ручка не хочет скользить по пустому листу.
Горе!
Горе тому, кто за лето тепла не скопил.
Как же теперь ему в сырости, холоде, мраке?
По сердцу прямо проходит железный распил
Воем собаки.
Свист электрички зовёт: поскорей уезжай!
Лишнее брось, ничего тебе не пригодится,
Чтоб тебе душу не съела осенняя ржавь,
Чтобы не сниться
Этому дому и прочим подобным домам
В этой округе и прочих подобных округах,
Чтобы тебя не вконец заморочила вьюга.
Страх!
Жить и не помнить, что ты уже умер давно,
Что ни привета давно от тебя, ни ответа,
Что всё равно тебе, ну совершенно равно,
Что там за окнами.
Лето?
Рождественское
Простите меня, я не выдержал гонки:
От громкого шума болят перепонки,
От яркого света слезятся глаза.
Ни против, ни за
Такой суеты, а забиться бы в щёлку
Души своей тихой и там помолчать.
Я думаю, было бы более толку,
Чем вместе со всеми бежать и кричать.
Что нынче волнует, что кажется людям?
Что нынче им СМИ приготовят на блюде,
Какую такую еду?
С ума, что ли, все посходили на свете,
Попали в какие-то страшные сети
Себе на беду?
Забыли, что мир, как и прежде, прекрасен,
Что светят нам звёзды, их свет не напрасен.
Синичка на ветке поёт.
И чуда по-прежнему ждёт.
«Свист электрички одинокий…»
Свист электрички одинокий,
Даль заоконная бела.
Какие новости, сорока,
Ты на хвосте мне принесла?
Ведь я, пожалуй, ниоткуда
Не жду сегодня новостей,
Хотя всё ближе, ближе чудо
Рождественских весёлых дней.
И чёрно-белая раскраска,
И стрёкот осторожный твой
Напоминают: скоро сказка!
Она – за снежной пеленой.
«Серое небо. Сырые дожди…»
Серое небо. Сырые дожди.
Пёрышком ветви рисуй, как японцы.
Выпито лето до самого донца.
Жди.
Жди, сам не зная чего и зачем,
Просто процесс ожиданьем зовётся,
В сердце тупая игла повернётся.
Чем,
Чем ты, скажи, оправдаешь печаль
Этих ко сну отходящих деревьев?
Птичьи давно отзвенели кочевья,
Жаль.
Жаль, не увижу я их до весны,
А до неё ещё надо добраться,
Надо хотя бы во сне постараться…
Ох, эти сны!
«Часы неровными усами…»
Часы неровными усами