Она гладит меня, провожает, даёт мне денег.

Вот вчера прикатила откуда-то две монетки,

ерунда, мелочовка, а знаешь, цены-то нет им.

Словно снова подросток, краснеющий и неловкий,

а бабуля дала на мороженку с газировкой.

Я не выкинул ни занавески, ни поварёшки,

а то вдруг ненароком обидится бабка-кошка.

Не смотри на меня, я не псих, не дурак, не шизик,

но считаю – у бабок должно быть по девять жизней.

Всё, давай, позвоню, подъезжает твоя карета.

Да, и кстати, забыл – не зови больше бабку вредной.

«Мой мальчик Джонни, хей, купи мне виски, скорми последний пенни автомату. Они всё ближе, очень-очень близко. Они страшны, они не виноваты.

Больные ветры, призраки и тени, печально-худосочны как бумажник. Ты бледен, Джонни, угощайся стейком, понравится – о’кей, ещё закажем.

Когда я стану пьяным и спокойным, я буду там, где царствует свобода, где из стены выходят те, кто помнит. Мне даже в детстве выпадала «вóда». Хей, Джонни, мы давно уже не дети, поэтому умеем видеть мёртвых. Пусты глаза, свисают руки-плети, они туман, они всё время мёрзнут.

Шериф в загуле, спит и носит звёзды, проклятье и трёхдневную щетину.

Хей, Джонни, небу рано – нам не поздно, бери друзей, топи в стакане льдины.

Переставай двоиться, может, хватит. Я слышу их, они меня позвали: чинуша, пастор, золотоискатель и девушка в индейской пёстрой шали.

Мой мальчик Джонни, закажи мне кофе, черней, чем сердце у твоей малышки. Земля напьётся вдоволь тёплой крови любителей чужого золотишка.

По прериям, где бродят буйволицы, поют койоты, ночь в орлиных перьях, грабители, бандиты и убийцы повадились испытывать терпение святого гладкоствольного обреза, таким уж его боги сотворили.

Попробуй что сказать, Мария-Езус, у нас есть в штате и свои Марии.

Ночь выжата, как семя амаранта, скудна и холодна, как поздний ужин.

Всегда работа есть для вигиланта. Ты нужен мне, мой мальчик, ты мне нужен.

Мой милый Джонни, желторотый птенчик, не знавший в жизни про оскал волчиный.

Похоже, наши крыши дали течи размером с океанскую пучину. Сыграй мне, что ли, старый добрый кантри, отлично получается в мажоре. За стойкой место пропастью вакантно. Зачем ты разрешил им, мальчик Джонни? Зачем позволил, чтоб тебя убили? Ты где-то рядом, здесь, я знаю точно. Я был сегодня на твоей могиле. Там хорошо, там чисто и цветочно.

Там маленький венок от рыжей Бетти и сласти

от торговца леденцами.

Хей, Джонни, мне пора, покончим с этим, иди, похлопочи перед отцами, чтоб застолбили место мне в Эдеме, накрыли стол, украсили свечами».

Он снова разговаривает с теми, кто больше никогда

не отвечает.

Освоив ремесло дарить огонь, забрав из дома дедовскую фляжку, Том жил на маяке. Носил тельняшку.

И небо раскрывалось, как ладонь, пока смотрел на небо. Всякий раз показывали разные картины.

И в небе тоже плыли бригантины. Команды не стеснялись резких фраз. Не помешает громкое словцо, ведь на борту сплошные флибустьеры.

На маяке хихикали химеры, но, к счастью, не водилось подлецов. Том никогда не сожалел о том, что он один.

Под сенью старых балок ему хватало пения русалок. На море как-то раз случился шторм. Воруя тишину, большая мгла плясала волнам дикую чечётку. Том между волн ещё заметил лодку, подумав: эх, ко дну бы не пошла. Он видел – в километре от земли плыл человек ему ненужным галсом. Том делал всё – маяк не зажигался, хоть режь его на части, хоть соли.

Когда у неба кончился заряд, и лодочка о скалы

не разбилась, они сидели, тихие как милость, как будто вместе победили ад. Смотритель маяка и пассажир. И время их не торопило –

ну же! Смотрели вдаль. Хлебали чай из кружек. И ели рыбу, персики, инжир.