Молчал и я.

И тоже думал.

Я пытался понять: какой конкретный (сокровенный) смысл вложила Ирина в последние свои фразы? Чего такого необычного, особенного она хочет испытать? Что за новые увлечения, желания, порывы? Связано ли все это непосредственно с нашими с ней отношениями? Если связано, то – каким образом? Может быть, связь эта подразумевается в контексте (в том числе – в контексте…) прошлых моих «отношений» с учительницей биологии? Против чего я не возражал бы. Только ничего об «отношениях» этих Ирине известно – не было.

Жаль, что Виктория Владимировна отработала в нашей школе всего один год и, как говорили, в связи с неблагополучными семейными обстоятельствами (тяжело заболела ее мать, а отца к тому времени уже не было в живых…), уехала.

Оставив о себе – самые лучшие впечатления! Кажется, что – на всю жизнь!

А в маленьком альбоме (скорее, записной книжке…) остались, к тому же, полтора десятка рисунков, к которым я, по примеру соседа по парте, старательно приложил руку. По содержанию рисунки были подобны творениям моего товарища, и хотя особой художественностью также не отличались, но зато были вполне искренними. Только рисовал я Викторию Владимировну немного иначе (оставляя черты удивительного ее лица такими, какими они были в действительности, а «прочему» придавая, по собственной своей мере, ту самую «недостающую» «полноту», «законченность»…) и не на уроках – чтобы не находиться в постоянном напряжении из-за боязни – быть Викторией Владимировной застигнутым врасплох, а дома, когда пребывал там один, и никому художества свои не показывал, а если кому и хотел бы показать, то, конечно, одной лишь Виктории Владимировне, точнее, не то, чтобы показать (как бы я мог это сделать? – не угодно ли, мол, уважаемая Виктория Владимировна, взглянуть: какая вы есть великолепная женщина, красавица – от самой Природы-матушки…) – пусть бы она узнала об изобразительном моем «таланте» – некоторым образом сама, «случайно»… Вот, только после окончания школы – все эти рисунки я уничтожил – сжег (о чем потом и жалел…). Я вступал в новую, самостоятельную, жизнь и опасался, что рисунки могут попасть в чужие руки…

Уже после отъезда Виктории Владимировны, где-то через полгода, когда образовавшаяся поначалу пустота (точно огромная, черная дыра…) – в душе, сердце и во всем окружавшем меня пространстве – стала не столь ощутимой, гнетущей, и не с прежней силой и остротой досаждали теперь об этой необыкновенной женщине мысли (временно преподавание ее предмета было возложено на учителя географии…), – я неожиданно узнал об одной – не очень хорошей, а в общем-то, ужасной, истории, которая с ней произошла – еще в памятные студенческие годы.

На втором курсе института, осенью, Виктория Владимировна, в составе студенческого отряда, была направлена в соседствующий с нашим колхоз – на уборку произраставших там различных сельскохозяйственных культур, в основном, картофеля.

В один из рабочих дней Виктория Прохорова отчего-то замешкалась и не попала, с сокурсниками, в поле.

Можно было бы подождать, когда тех привезут на колхозном автобусе в село – на обед и поехать потом, со всеми, обратно. Колхоз от этого не пострадал бы. Однако, так некстати, подвернулась попутка – грузовая машина. На предложение подвезти – Виктория Владимировна ответила согласием. Села в кабину, где, кроме водителя – молодого патластого парня – был еще один незнакомый попутчик.

Картофельное поле в этот день Виктории Владимировне – не суждено было увидеть. Она оказалась совсем в другом месте.