Внезапно налетевший порыв ветра – отвлек меня от невольных мыслей о войне.

От сильного этого порыва – зашумели густыми шапками листьев деревья.

Зашелестела трава.

Следом раздался – как будто жалобный крик, наверное, разбуженной и чем-то встревоженной птицы.

С десяток раз тихо и робко, словно пугаясь собственного голоса, прокуковала кукушка.

Как только кукушка начала вести отсчет чьей-то жизни, – Ирина замедлила движение.

В следующую минуты мы – остановились.

Вслушались в издаваемые пернатой вещуньей – приглушенные звуки.

Девушка еще крепче сжала мою руку и, после того, как кукушка умолкла, – взволнованно прошептала:

– Это она не нам!

– Кукушка?

– Угу…

(Интонационно у Ирины получилось смешно, как у невидимки-кукушки: ку-ку!).

– Конечно, нет! Судя по звуку, она далеко и не видит нас. Только это не она, а о н.

– Самец?

– Да!

– Я этого не знала.

Мы еще немного подождали: не заговорит ли кукушка снова? Если заговорит, то можно загадать: какая впереди ожидает жизнь – долгая, или короткая? Правда, я никогда этого не делал – чтобы не было лишних мыслей…

Кукушка молчала.

Пошумев листвой, утихомирились белоствольные красавицы – березы.

Наконец, мы вышли к реке…

Здесь Вежа текла спокойно. Неторопливо. С каким-то величавым своим речным достоинством. Негромкое, мелодичное ее журчание можно было сравнить с умиротворяющим мурлыканьем сытой и довольной кошки, которой чешут за ухом. Весь же ее многокилометровый, пролегающий через обширные поля, луга и леса, некоторые деревни и села путь, был отмечен частыми и причудливыми изгибами, напоминающими извивы ползущей в траве змеи. Неискушенного путешественника эти изгибы запросто могли ввести в заблуждение, увлечь в непроходимые дебри, глухомань, из которой трудно потом выбраться назад…

В том месте, где речка предстала нашим глазам, ее глубина была небольшой – взрослому человеку (среднего роста мужчине), как иногда образно у нас говорят: «по это самое», а если «этого самого» повыше, то – по пояс. Зато ширина была значительно больше, чем в других местах. Здесь, начиная с ранней весны, когда вышедшая из берегов, разлившаяся на сотни метров, в одну и другую сторону, река возвращалась в свое русло, и заканчивая поздней осенью, – сельские пастухи перегоняли на противоположный берег, для кормежки (и затем обратно) стада коров – с колхозных и частных подворий, да мужики перевозили на скрипучих деревянных телегах душистые копны сена – на той стороне, куда значительно реже заглядывали жители села (из-за опасения заблудиться…), трава была выше, гуще, сочнее.

Добравшись до реки (обычно дорога в одну сторону, по короткому пути, занимала продолжительность школьного урока, или чуть меньше, если идти быстрым шагом и, разумеется, днем, сейчас же она обошлась нам в «урок с хвостиком»…), – остановились в нескольких метрах от водной глади.

Отдышались.

Осмотрелись.

Десятки раз, только в светлое время суток, начиная с детских лет, я бывал в этих удивительных, сказочных местах! В летнюю пору, далеко углубляясь – то вниз по течению реки, то вверх (идти приходилось по два-три часа кряду в один конец…), тяжело, порой, продирался через густые заросли кустарников, высокой, хлещущей по лицу травы, лавируя между то и дело попадавшимися на пути муравьиными холмиками, – испытывая ни с чем не сравнимую радость первооткрывателя и восторг – от окружавшей меня красоты.

С поступлением в училище, я гораздо реже стал здесь бывать: несколько раз наведался во время прошлогоднего, летнего приезда домой (в зимний период, на каникулах, я пришел сюда лишь однажды, с большим трудом пробравшись по пушистому, рыхлому снегу на лыжах…) и, вот, теперь. Правда, с каждым приходом – более острым, тонким и более значимым для меня становилось восприятие всего того, что я видел вокруг. Слышал. Чувствовал…