Слова будто сами вылетали из моего рта:

И все как один вздрогнули.

Кое-кто из посетителей, даже не успев доесть до конца, поспешно положил деньги под столовые приборы и покинул кафе.

И тут из кухни вышел мускулистый повар, весь в татуировках, и сказал:

– Эй, малец! Заплати по счету и вали отсюда. Договорились?

Что ж, как я и говорил, я всем создавал только проблемы – и в кафе без меня будет спокойнее, – поэтому я достал кошелек и отдал ему все свои деньги, хотя мы и выпили-то по чашке кофе, а затем уже нормальным голосом сказал:

– Я не извращенец.

Посетители усиленно отводили глаза, даже повар, который теперь смотрел на деньги, возможно, чтобы убедиться, что они не фальшивые, и вот именно тогда я понял, что в большинстве случаев правда не имеет значения, и когда люди трагически заблуждаются на твой счет, то ничего изменить невозможно, а потому абсолютно неважно, что ты такого сделал.

Итак, я не стал дожидаться сдачи.

А просто ушел, на фиг, оттуда.

Я отправился в парк посмотреть на голубей и неожиданно почувствовал себя таким одиноким, что даже начал мечтать о том, чтобы какой-нибудь прохожий, жаждущий завладеть моим пустым кошельком, всадил мне нож под ребра.

Я представлял, как кровь моя капля за каплей станет вытекать на снег, который окрасится изумительным алым цветом, а жители Филадельфии будут проходить мимо, спеша по своим делам, а потому вряд ли остановятся полюбоваться красным от крови снегом и тем более не заметят, что прямо у них на глазах умирает ученик средней школы.

Эта мысль подействовала на меня настолько успокаивающе, что я даже улыбнулся.

А потом я стал думать, чего хочу больше: чтобы мама той роковой женщины умерла в страшных мучениях или, наоборот, выздоровела и даже помолодела; чтобы обе они потихоньку вернулись в детство, даже если та женщина в безумных очках а-ля семидесятые просто-напросто парила мне мозги, выдумав историю с умирающей матерью. Но ведь была же у нее мать, которая или уже умерла, или находится сейчас в весьма преклонном возрасте, – и вообще, гораздо приятнее думать о том, как они вместе молодеют, а не о том, как вместе стареют, и неважно, заслуживают они того или нет.

Это был очень странный день, и мне казалось, что я попал в черно-белый фильм с Богартом, где женщины сплошь немного чокнутые, а мужчины расплачиваются своими эмоциями за близкие отношения с «прекрасной половиной человечества», как любит говорить Уолт.

Как сейчас помню, после той истории с женщиной в очках а-ля семидесятые я прогулял четыре дня занятий, чтобы посмотреть с Уолтом, как старина Богги наводит порядок в черно-белой стране по имени Голливуд.

Мне домой успели сто миллионов раз позвонить из школы, прежде чем Линда удосужилась проверить в своем Нью-Йорке домашний автоответчик[25], но надо отдать ей должное, она в тот же вечер попросила шофера отвезти ее домой, а затем осталась со мной на день или два, потому что я реально слетел с катушек: не разговаривал, был страшно подавлен, сидел, уставившись в стенку, и продолжал тереть ладонями глаза до тех пор, пока они уже не начали вылезать из орбит.

Любая нормальная мамаша отвела бы меня к доктору или, на худой конец, к психологу, но только не Линда. Я слышал, как во время разговора по телефону со своим французским хахалем она сказала: «Я не позволю какому-то там психологу обвинять меня в проблемах Лео». Именно тогда я наконец понял: теперь я сам по себе и на Линду рассчитывать не приходится – она меня точно не спасет.

И все же каким-то чудом я все-таки сумел собраться в кучку.

Начал разговаривать, вернулся в школу, а Линда облегченно вздохнула и снова оставила меня одного.