– Полно, дружище! Бог не выдаст, свинья не съест! А вот мы сегодня как раз и закажем в «Ученом осле» жареного поросенка! Нас свинья не съест… ей самой будет капут! Ха-ха-ха!

И в его пьяном смехе слышалось отчаяние обреченного…

Наконец мы получили аттестаты об окончании университета и вернулись в Россию. Как же я тосковал по ней все эти годы! Вспоминал матушку, Ивана Крестьяныча… Господи! Только бы они были живы! И, сам не знаю отчего, я вспоминал нищенку в красно-зеленой одежде, бредущую по нашей улице с посошком в руке. Тогда я впервые задумался над тем, насколько имя этой женщины подходит к тому образу жизни, который она ведет. Ведь Ксения значит «странница». Вот только знает ли она цель своего пути, как утверждал тот бывший сыщик, следивший за ней? И если это и впрямь так, то какова эта цель? Впрочем, разве мы, будучи и сами странниками в этой жизни, знаем, куда идем и куда придем? Право слово, странные раздумья посещают нас на чужбине…

Сразу же по возвращении в столицу я отправился к своему учителю и благодетелю Ивану Крестьянину. Ведь именно ему я был обязан тем, что стал врачом. Однако старик едва ли не с порога заявил мне:

– Вот что, Якоб. Сперва съезди-ка ты к своей муттер. Добрый сын должен чтить свою мать – так и в Библии сказано. Побудь у нее, сколько будет нужно. А мы с тобой еще успеем наговориться.

Выйдя на улицу, я кликнул извозчика и поехал к матушке.

– Мне нынче, барин, на ездоков везет! – похвастался румяный веселый парень-возница. – Еще бы! Ведь сегодня она в мою пролетку села.

– Кто «она»? – в недоумении спросил я. В самом деле, что за чушь городит этот извозчик? Впрочем, чего еще ждать от мужика?

– А это есть у нас тут, барин, женщина одна, вроде как блаженная, – поспешил объяснить словоохотливый извозчик. – Ходит в зеленой юбке да в красной кофте, а в руке посошок. Увидишь – сразу узнаешь. Ксенией ее кличут. Так вот, мы уж который год примечаем: если она кого приветит, жди удачи. Зайдет к купцу в лавочку, возьмет яблочко или пирожок – к барышу. Так ведь еще и не у каждого она берет. Иному скажет: «У тебя не возьму, ты людей обижаешь…» Ребеночка приласкает – к счастью. Вон, у соседской дочки ушко болело, да как Ксения ее по головке погладила – болезнь как рукой сняло! А у нас, у извозчиков, своя примета есть: к кому она в пролетку сядет – к большой выручке. Мы, как увидим Ксению, мчимся к ней наперегонки, просим позволения ее прокатить. Сегодня я ее первым подвез! Вот от того мне сегодня на ездоков и везет!

Я удивился. Ведь когда-то, в далекие времена моего детства, многие считали Ксению сумасшедшей. А теперь все почитают ее за чудотворицу. Так кто же она?! Безумная нищенка или подвижница?

Впрочем, мне не пришлось долго размышлять над этим – вдалеке показался наш старый дом. Вскоре я уже обнимал матушку. А она не могла наглядеться на меня, на мой немецкий кафтан, треуголку, рубашку, отороченную кружевами, – праздничную одежду геттингенского студента. И повторяла сквозь слезы:

– Яшенька, голубчик мой, наконец-то ты вернулся! Слава Богу, дождалась я тебя! Вот счастье-то!

Ее чепец сбился на затылок, и я увидел, что некогда темно-русые волосы матушки стали совсем седыми… Бедная моя матушка!

Она сварила кофе, и мы уселись за стол. О чем только не переговорили в тот вечер мы с матушкой!

– А знаешь, Яшенька, что у нас тут случилось? – понизив голос до шепота, сообщила мне она. – В тот самый год, как ты учиться уехал, иду я раз… уж не помню куда. Гляжу: посреди улицы стоит Ксения и плачет навзрыд. Я ее и спрашиваю: «Что ты плачешь, Андрей Федорович?» Смотрит она на меня в упор… только так, словно сквозь меня видит. А сама бормочет: «Кровь там, кровь! Там реки и каналы кровью налились, текут кровью! Видишь: кругом кровь!» И вдруг как зальется слезами! Страшно мне стало: к чему бы это она такое говорит? Явно к какой-то беде. А что, если с тобой что-то случилось? Мало ли… в чужих-то краях! Как я тогда Бога молила, чтобы уберег Он тебя!.. И что ты думаешь, Яшенька? После слух прошел, что в Шлиссельбурге убили… – Тут она шепотом назвала мне имя несчастного, лишенного не только престола, обещанного ему с младенческих лет, но и свободы, а теперь – и жизни