– Вы, пожалуйста, не волнуйтесь! Всё хорошо! – начала она, отчаянно силясь вспомнить, о чём рассказывали на занятиях по психиатрии. «С больными ни в коем случае нельзя спорить, переубеждать их! Главное – установить контакт! Вот-вот! Значит, нужно притвориться Лизой, сестрой, умершей семьдесят лет назад?! Жесть!»

Старуха что-то бормотала, заламывала руки, умоляла войти.

– Этот человек со мной! И ведите себя хорошо! – Татьяна погрозила пальцем, потянула Федора за рукав, смахнула с его головы очистки и смело шагнула в темный подъезд. Короткая грязная лесенка, бесформенный хлам в дальнем углу, две двери: слева – ободранная деревянная, справа – железная, обитая черным дерматином.

Убогая дверь скрипнула, выпуская трех собачонок: двух гладкошерстных рыжиков и белую кудлатую моську с легкой примесью болонки. Вся компания кинулась обнюхивать гостей, рыча и повизгивая. Маленькая тесная прихожая. Запах кошек, псины, кислой капусты и немытого тела буквально сбивал с ног.

Таня на мгновение зажмурилась, поднесла к носу руку и, защищаясь от вони, прошла вперед, стараясь почувствовать себя сильной, взрослой, умной… Как настоящий врач. Здесь нужен именно врач, способный помочь, одолеть болезнь. Предчувствие первого самостоятельного медицинского опыта окрыляло, придавало сил. Профессию она выбрала, чтобы быть как отец, заботиться о слабых. Но четыре года института – слишком мало, чтобы что-то реально уметь.

Перед ней предстала старушка с косичками первоклашки, в коричневом школьном платье далеких времен; на груди висел ключ на замызганной резинке. Она смотрела на девушку снизу вверх, как на старшую, взрослую сестру, заменившую мать. Таня судорожно сглотнула, откашлялась и начала, стараясь, чтобы голос не дрожал:

– Где можно присесть?

– Ах, как же это я?! Не предложила! – Хозяйка заметалась; сунулась было на кухню, но тут же отпрянула, замотав головой. – Ты всегда такая чистюля, а я… ну просто «Федорино горе»! Помнишь, ты мне эту книжку читала?

Татьяна заглянула в открытую дверь: забрызганные грязью, некогда зеленые крашеные стены, местами протертый до дыр линолеум; по углам миски с какой-то бурдой, в ржавом, замызганном ведре полно мусора; рядом древняя мойка и газовая плита; из мебели только ободранный стол и табуретка; даже холодильника нет. Действительно, прямо картинка к сказке Чуковского! Будто все вещи, которые могли бегать, давно удрали.

Девушка интуитивно попятилась; нога коснулась чего-то мягкого и пушистого. Дымчато-серая кошка метнулась в сторону, а затем протиснулась в огромную щель под ободранной дверью. Старуха виновато зашептала:

– Это наша с малышами комната, не смотри! А в твоей всё прибрано, как ты любишь! И заперто, чтобы не нашкодничали! – Нащупала на груди ключ и протянула с гордостью. – Вот! Сейчас отопру!

Скрюченные пальцы с трудом нашарили скважину, щелкнул замок. Взору предстала комната из прошлого, как в квартире-музее. Всё аккуратно, даже пыль не лежит, но по-спартански строго и бесприютно. Железная кровать под выцветшим стеганым покрывалом, ковер с оленем на стене. Рассохшееся пианино, издававшее пронзительный стон при каждом шаге по вздувшемуся паркету. Выгоревшая фотография девушки с длинной светлой косой, в белом платье; лица почти не разобрать, а фигура и стать – как у Татьяны. На старом, обшарпанном столе стадо грубых сработанных деревянных оленей.

– Серафима Васильевна, эти вещи оттуда? Из Крыма?

– Что ты, Лиза! Не называй меня так! Я – Сима, твоя сестренка младшая! – Старушка всхлипнула, утерла слезу, взяла со стола деревянную фигурку. – Олешек – это я вырезала, времени много было, пока тебя ждала. Пианино, кровать и стол – здешние, просто точно такие же, как те, что стояли в нашем домике на Хлебной улице. Он был красивый, уютный, беленький, с шелковицей во дворе! Ты так хозяйничала, хлопотала, даже пятна от ягод отмывала с бетона. – Ее взгляд затуманился, стал отсутствующим, и она замолчала.