В той старой Москве Иван Иванович любил побродить по парку в Сокольниках, посидеть на скамейке в глубине тенистых аллей, или где-нибудь у облеплённого ивами и густыми кустарниками пруда.

Москва конца восьмидесятых, начала девяностых, когда несколько лет всё же пожил в ней Иван Иванович, быстро становилась другой. Не древней русской столицей, а каким-то чужим городом даже для тех, кто в тридцатые годы сюда «понаехал» по разнорядке. Не говоря уже о москвичах, кто жил в ней кажется со времён Ивана Калиты и Юрия Долгорукова.

Именно в девяностые в столицу хлынули разного рода дельцы, в том числе и инородцы, кому вся эта седая старина была, как говорится, по барабану. У них была не только другая вера, но и взгляды на своё место в ней. Москва, которая всегда была полузакрытым городом, вдруг стала превращаться в крупнейший торговый центр страны, еще существующей, но уже гибнущей социалистической державы. Всякого рода кооператоры ехали сюда не ради того, чтобы насладиться древней историей русской столицы, приобщиться к её традициям и культуре, а просто прибрать её к своим рукам.

А ещё в те времена в городе объявились крысы. Огромное количество. Иван Иванович сам видел, как визжали тормоза автомашин, помехой которым стали полчища этих мерзких тварей, переселяющихся из одних московских подвалов в другие. Крысы большими стаями перебегали московские дороги, словно демонстрируя своё пренебрежение к новым хозяевам столицы. А новоявленные кооператоры превращали эти подвалы в склады для предметов своей торговли или приспосабливали для размещения в них многочисленных видеосалонов и питейных заведений.

– Да, – горестно вздыхали коренные москвичи, – даже крысы не выдержали этого нашествия. Не к добру это. Ох, не к добру…

В такой Москве Смирнову жить не хотелось. На его глазах рушились устои древнего города, менялся его облик, русские традиции. Столицу словно сдали в наём, превращая в большую торговую лавку.

Иван Иванович был разочарован и огорчён. Город напоминал ему растревоженный муравейник.

Когда-то Смирнов, любивший побродить по лесу, не раз зачарованный, останавливался у муравейника и с любопытством наблюдал за этими странными насекомыми. Как ему казалось, у них была своя иерархия, законы и порядок, сословия, и распределение обязанностей. И если случайно разворотить этот муравьиный холмик, они начинали беспокойно бегать и суетиться. Но очень скоро их бессмысленная беготня вдруг приобретала определённый смысл, и они начинали, каждый занятый своим делом, восстанавливать разрушенное жилище. Да нет, не жилище, а свою муравьиную коммуну.

Вот и Москва девяностых напоминала растревоженный муравейник, но никто не хотел навести в ней порядок, чтобы она вернула себе свою древнюю столичную стать.

«Почему так? – размышлял Смирнов. – Почему муравьи могут, а такое разумное существо, коим являлся человек, разрушает?», – мучил он себя риторическими вопросами.

О последних событиях в столице Иван Иванович узнал от заезжего туриста, которого встретил на развилке дорог. Он и рассказал о том, что произошло. Главное, что узнал от него Смирнов: по Белому дому, где заседал Верховный Совет, стреляли. И есть жертвы. Подобного не было ни в одной стране. Стрелять в собственный парламент? Такое и в голову не могло прийти нормальному человеку.

Смирнов долго размышлял, что же происходит в стране, и самое главное – почему? Как получилось, что столицу сдали с потрохами. Да и вообще, что случилось с народом, который так легко поверил, что всё, что делалось раньше, было плохим. Жили не так, работали спустя рукава. А кто же тогда понастроил заводы и фабрики, гидростанции и другие гигантские сооружения? Разве, это всё не нужно? И самоотверженный труд миллионов людей был напрасным? И не было никакой Октябрьской революции, а просто переворот? А социализм – утопия? И если утопия, то почему же хваленая Европа, да и Америка тоже, взяли на вооружение не просто многие наши идеи, а наши льготы старикам, заботу о детях, нашу систему образования? Да многое то, чего у них раньше не было…