И не уехать без Роберта Николаича. Жаль его маленького человека, но в Питер очень нужно. Пострадает за конгруэнтность. Внутреннего и внешнего. Роберт Николаевич был мужчина деловой, хозяйство своё вел по-европейски, с расчетом, с линией. Долгих разговоров да сомнений не выносил, и, услышав в трубке слова Андрея о том, что, кажется, у него два-три дня свободны, но он и не знает, не часто ли, да и, может быть, у Коли свои виды, сориентировался в времени и пространстве жестко: вы, мол, господин пидагог, это, с ноги на ногу-то не мнитесь, а скажите прямо, можете три часа дать? Или, типа, не можете? А то это, топчетесь вокруг да около. Будто не ему уроки нужны, а, типа, вам. А парню что от пидагога нужно – четкая, это, постановка задачи. Три дня скажете – три дня будет сидеть. Пять – значит пять.

И очень здорово. Понимаете?

Андрей не понимал. Его очень тянуло объяснить, что слово педагог и означает на греческом другое и, главное, по-другому произносится! Не с таким вызовом, что ли. А если не мелочиться и стараться смотреть на вещи шире, то есть именно так, как на них и следовало бы смотреть, то никакой он не педагог, а просто человек. Человек. И тогда выйдет, что учиться рисовать, то есть писать, ему требуется куда больше, чем Коле. Потому что рисуют кистью, а пишут душой. И ее глазом. А душа с возрастом усыхает, беднеет, и надо силиться, силиться, заново учиться, чтобы вновь растянуть затягивающийся глаз в мир до былой полноты. Оттого и потребность в Питер, в том-то и дело. Это и следовало объяснить по большому счёту, но Роберт Николаевич уже держал в руке календарь и выводил на нём жирно крупную букву «Ж» перед маленькой «к» – Живопись коле. Три раза подряд? Вот и это, славненько.

Первый урок Андрюша провел на природе, в парке – пусть несчастный узник искусства хоть воздухом подышит, да посмотрит на богатство вокруг нас. Красок не брали, рисовали мелками. К радости педагога, Колю увлекли мягкие пастели, они приятно крошились под пальцами, а, при употреблении не на бумаге, а на коре сосны оставляли на ней причудливые узоры. «Как граффити», – восторгался ученик, на время забыв про каратэ. Более того, они даже поговорили на теоретическую тему.

– А что, дядя Андрей, если дождь? Не смоет? – волновался Коля о тленности искусства.

– Смоет, – резал правду Андрей.

– А нельзя, чтоб не смыло? Лаком покрыть?

– Зачем? Природа сильнее искусства.

– Почему?

– Потому что беднее. Кто беднее, тот сильней.

– А почему беднее? Чего у природы нет, что есть у искусства?

– А сам как думаешь?

– Думаю, что природа и богаче и сильней. Кто богаче, тот сильней. Но все равно, давайте лаком покроем.

– Знаешь, чего у природы нет? Возможности. И рамки. Природа не может не множиться. Ей всегда парное нужно, подобное. А мы уникальное создаем, огораживаем его. В рамку заключаем. Понимаешь? Уникальное, а потому слабое.

– Понимаю, – удивил учителя Коля. – Понимаю. Это как меня папа огораживает.

Андрей не нашёлся, что сказать, но мальчик и не ждал ответа.

– А как же пустота? В природе пустота есть, а парности ей нет, – не унимался Коля. – Нет, природа сильней. Дядя Андрей, мелки кончились!

Денег на мелки ни у Андрея, ни у Коли не было, так что пришлось педагогу показывать ученику, тут же утратившему тягу к искусству, смертоносные техники самураев.

На второй день небо затянуло серой простыней, сквозь которую едва просвечивал, вспухал желтоватой немощью желвак Солнца. Временами на землю поплёвывал, словно нехотя, сквозь зубы, раскумарившийся бог дождя. Тепло, да сыро. В парк не пошли, писали дома, акварелью, глядя на мир в окно, сквозь ясно, до скрыпа в ушах, вымытые стёкла. Андрей не удержался, дотронулся пальцем до стекла. Остался след.