Все молчат. Бройер чувствует, как кровь пульсирует у него в висках; ему с огромным трудом удается сдержать возмущение. Он пододвигает пленному бутерброды.

– Сперва подкрепитесь, – произносит обер-лейтенант. – Завтра мы переведем вас в лагерь, и кто знает, может, к концу войны вы кое-чему научитесь и измените свое мнение о немцах.

Пока парень ел, Бройер условился с Эндрихкайтом, что пленный проведет ночь под надзором полевой жандармерии, а поутру будет эскортирован к месту сбора пленных в штабе корпуса. Обождав, капитан взял юношу под стражу и пустился в путь. Начальник разведки дал ему с собой записку для коменданта, в которой убедительно просил взять захваченного под опеку.

Они с Дирком и Визе долго еще обсуждали случившееся.

– Удивительно, – подытожил обер-лейтенант, – вроде бы я допрашивал довольно много советских офицеров – и штабных в самом разном чине, и даже генералов… Но ни разу не встречал такого. И ведь вы не встречали, верно, Фрёлих? Совершенно иной склад характера… Просто загадка!

– Те, что мы встречали раньше, сдались в плен, – возразил лейтенант Визе. – А этот – один из тех, что обычно остаются лежать на поле боя. Он стоял перед нами, как… Чуть ли не как победитель. Может, в этом причина?

Зондерфюрер тем временем изучил бумаги и письма, что были с собой у пленного.

– Вот что, – отозвался он, – глядите: по профессии литературный критик, работал в каком-то там международном журнале. Это все объясняет. Вне всякого сомнения, настоящий коммунист.

– И все же снимаю перед ним шляпу, – ответил Бройер.

Тут Дирка прорвало.

– Не знаю, что вы все в нем нашли! Дешевый агитатор, напичканный большевистской пропагандой!

– Полагаю, вы неправы, – прервал его начальник разведки. – Он отлично знал, что не сможет склонить нас на сторону коммунистов. Это была трезвая, неприукрашенная позиция человека, понимающего, что жить ему осталось недолго. Понятно, что он смотрит на мир сквозь очки, которые нацепили ему партийцы, но кое-что из того, что он сказал… Об этом стоит поразмыслить на досуге. В любом случае, встретив такого человека, начинаешь на многое смотреть иначе. Перестаешь верить в комиссаров, гонящих людей в атаку под дулом пистолета.

– А то, как он рассуждал о праведной и неправедной войне! – подхватил Визе. – Не думал я, что когда-нибудь услышу такое от большевика.

– Кто, как не вы, могли такое сказать! – набросился на него лейтенант Дирк. – Вы с вашими христианскими добродетелями… В вашу картину мира оно, конечно, как нельзя лучше вписывается! А в политике нет и не может быть никакой справедливости. Сильный прав, а слабый виноват!

– Да что вы говорите, дорогой мой Дирк! – с едва уловимой иронией парировал Визе. – Попробуйте-ка применить эту прописную истину к отношению простых людей друг к другу! Это значило бы, что вы можете по своему усмотрению размозжить голову более слабому соседу и забрать его пожитки. Наверняка вам самому это кажется глубоким варварством! Мы переросли это еще в доисторические времена. Ужели это и есть закон, которым должны руководствоваться народы и государства? Бог даст, немецкий народ никогда не познает на себе его власть… Но я не верю, что вы говорите всерьез, Дирк. Я всегда считал вас идеалистом. Но если так, вы всего лишь жалкий эгоист, вы… Как бы это сказать, вы национал-эгоист.

Лицо его собеседника побагровело.

– Так и есть! – воскликнул он. – Да, я национал-эгоист! И все мы должны стать такими! Превосходство нашей расы дает нам такое право – и более того, обязывает к этому! Мы – избранный народ! Я глубоко в этом убежден, я живу ради этого и готов в любой момент пожертвовать собой. Только подумайте о выдающихся способностях представителей нашей нации, об их честности и трудолюбии, организационных способностях, творческом потенциале… Наша обязанность – освободить их от всех стесняющих обстоятельств, от всякого давления извне!.. Дать их возможностям раскрыться во всем мире! Подобного рода эгоизм свят – это я вам говорю, Визе, вам с вашей религиозностью! Да-да, он свят, он угоден Богу! И этот священный эгоизм в конце концов обернется благом для всей планеты. И если… Если нашему народу не дано отстоять эти эгоистичные чувства, тогда… Тогда пусть он сгинет. Он ничего иного не заслужил!