Домечтать сладкость самую не дал дядька Архип — заматерился, защелкал кнутом.

— Что там? — недовольно крикнул Бойша, привставая на локте. Возчик, что правил телегой, где сидел приказчик, уже бежал обратно от первой подводы.

— Лисина дохлый на дороге валяется, Бойша Логсын! Ну, лошадь у дядьки Архипа и встала, уперлася.

— Чего ж он сдох-то? — нахмурился Бойша.

— Да хрен его знает, тварюгу. Можа, недужный был, а можа — сам собой, в очеред. Время, стало быть, пришло… Но знак недобрый, тесть мой, охотник, царствие ему, любил приговаривать: «Живой лис — к разору, а мертвый — к замору!»

— Тьфу ты! — Бойша откинул полу тулупа, спрыгнул на мягкую глину дороги. — И чего? К какому замору-то? К рыбьему?

— Почему к рыбьему? К смерти это…

— Это к чьей же смерти-то, а?! — Бойша навис над возчиком, сдвинув брови.

— Не, ну я не знаю… Попутамши, может, чегось… — Уловив наконец настроение приказчика, возчик замялся, и, чтобы скрыть робость, заорал на лошадь: — Н-но, пошла! Пошла, шкелетина! Сыть волчья, племя косоротое! Н-н-но!

Махнув рукой, Бойша широко зашагал вперед, обгоняя телеги, и вскоре поравнялся с первой подводой. Архип Скворец вел свою лошадь в поводу, изредка понукая, но больше для порядка — дорога выровнялась, и телега катилась легко, без натуги.

— Слышь, дядька Архип, закат уже.

— Вижу, Бойша Логсын. Не беспокойсь, кривую сосну проехали, стало быть, ночевать на Топтанихе будем беспременно. Ну, можа, самую чуть темнины захватим.

— А что за место — Топтаниха?

— Да поляна в лесу, у тракта прямоть. Там и ручей, и трава живая для лошадушек. И шалаши должны стоять, ежли какие дурни или лиходеи не порушили. Хорошее место. Спокойное. Утишное…

— Название чудное. На что похожа полянка та, а? Кто топтал-то ее?

— Э-э-э… — Архип засмеялся в прокуренную бороденку, зыркнул желтым лихим глазом. — Про ту Топтаниху сказка есть чудная. Коли антирес у тебя, расскажу…

Бойша пожал плечами, мол, не то чтобы такой уж «антирес», но в дороге любой забаве рад будешь, и кивнул:

— Валяй!

— Ну, стало быть, дело это шибко давнее, вскорости после пришествия Всеблагого Отца случилося… Не, ну ты не скалься, Бойша Логсын! Я верно говорю. Слово в слово, как старики муромские баяли, а они — народ неврущий, сам знашь…

Ну так вот: жил в ту пору в здешних лесах народец один. Навроде залесян вот нашенских, но тока другой чуть. По болотам все больше обитали они, по рекам. Рыбу ловили, раков, птицу били, зверя промышляли. Тем и жили. Звались оне бармами, чащобниками, значит. Под рукой тогдашнего князька Буртасина ходили, дань, оброк то ись, ему отдавали.

А Буртасин энтот, он на Оке-реке сидел и с проплывных людей торговых виру взымал. И такую виру, что было это куплецам нашим, россейщинским, чистое разорение. Пожаловались куплецы князьям залесским, те и давай Буртаску прижимать. Видит он — каюк его лесному царству приходит. Взял тогда свою казну (а казна та была немалая, много злата-серебра да монетов драгоценных скопил Буртасин), да и сплавил по Мокоши-реке к бармам. Те его, понятное дело, приняли со всей душой, народец-то простой был, незлобливый. Пива наварили, мяса, рыбы наготовили, костры зажгли — все, как полагается.

Напировался Буртасин с дружиной, нагулевался. А ночью людей своих поднял да всех бармов и вырезал, до последнего дитёнка. Посля погост у их деревеньки устроил, похоронил каждого честью, и в скудельню вместе с мертвецами казну уложил. Хитрый, вишь, был князь Буртаска. И богатство свое упрятал, и стражу верную к нему приставил. Сам знашь, Бойша Логсын, нету для клада вернее сторожа, чем покойник.