– Полагаю, этого хватит.
– Да уж, – Михей хохотнул. – И я так мыслю – остяк не обидится. Да не жаль!
– Не жаль – это уж точно.
В желтовато-оранжевом свете факела тускло блестело уродливое лицо божка с узкими, вытянутыми к вискам глазами и тонкими, искривленными в недоброй ухмылке губами.
– Вот ведь чучело, – сунув идола под мышку, усмехнулся Егоров. – Смотрит!
– Будто что злое задумал, – бугаинушка покосился на божка и поежился. – Я б его в церковь сначала отнес…
– Ничего, – поднимаясь наверх, неожиданно рассмеялся Егоров. – У Маюни бубен есть – не хуже молитв в таких делах помогает.
Оба солнца – и желтое, обычное, и разгоравшееся колдовское – светили сидевшему на веслах остяку в левый глаз, бирюзовые волны несильно били челноку в борт, в море же отражалось синее, чуть тронутое белыми бегущими облаками небо. Как-то уж слишком быстро бежали облака, и Маюни все чаще с тревогой посматривал в небо.
– Не налетел бы ветер, не принес бы волну. Иначе на берегу ждать придется, да.
– Не придется, – сидевшая на носу Устинья, одернув кухлянку, прикрыла глаза…
Остяку вдруг показалось, что супруга его с кем-то разговаривает. Он догадывался – с кем, и потому не мешал, даже не трогал висевший на поясе бубен, да и некогда было – работал, греб.
Ветер вдруг резко ослаб, а потом задул снова, но уже не так сильно, не тревожно, а, скорее, приятно – холодил нагревшуюся от солнца спину.
Маюни не говорил ни слова, не мешая жене общаться с духами, Устинья же, успокоив ветер, погрузилась в свои – не очень-то веселые, но и не особо грустные – мысли. Татарская пленница, дочь разоренного и опозоренного Строгановыми боярина из сгинувшего в лихую годину опричнины рода, Ус-нэ хорошо понимала, что особого спокойствия там, куда они плывут, не будет. Печора-река, конечно, не строгановская вотчина, но все же – близко, слишком близко. Да и кто знает, может, Строгановы уже наложили на Пустозерский острог свои жадные руки, и тогда… Правда, кто сможет узнать в супруге лесного охотника испуганную боярскую девочку? Лет-то сколько прошло. А, впрочем, не так уж и много. Это в колдовской земле казалось – с десяток годков пролетело, не меньше, а на самом-то деле – всего-то три года! Три! На Пустозерье-то еще и знакомые могут встретиться – по той, прежней, жизни, знакомые – приказчики, купцы, мореходы. Узнает кто, донесет?! Будет уже спокойствие… Строгановы памятливы и мстительны, как все богатеи – мелочны и жестокосердны.
Нет, на Печоре-реке лишь пересидеть, в лесах заимку сладить, а потом… потом – в Архангельский городок поселиться, у воеводы тамошнего разрешения испросить, поставить избу. Золота, слава богу, – с избытком. Выходит, не зря все, не зря… Однако – честно сама себе признавалась Устинья – злато это что-то вовсе ее не радовало, точнее, не так радовало, как вроде должно было б. Будто украли они это золото, приобрели не по праву. Да и сам идол – надменный, страшный – словно бы насмехался: мол, подождите, поглядим еще, как все сложится – так, как надобно вам… или – мне!
Ус-нэ чувствовала исходящую от божка опасность, но старательно гнала свой страх – дурацкий, притянутый за уши. Ну, подумаешь, идол! Просто – золота кусок.
К тому же, если что – помогут Белый олень и важенка. Те самые, что приходили всегда, с тех пор, как Ус-нэ побывала в сверкающем мире смерти, там бы и осталась навсегда, кабы не Маюни. Маюни… муж. Пожалуй, это куда лучше, нежели какое-то там золото. Любит! Уж с таким-то супругом с голоду не пропадешь, другое дело, сможет ли он жить в городе, среди множества людей? А сможет! Никуда не денется. Будет себе по лесам шляться, охотиться, а на ночь – домой! В родню избу… да что там в избу, на столько злата можно и настоящие хоромы справить! Двор постоялый открыть или какое купеческое дело завести. Там поглядим, посмотрим, сообразим. Деньги деньгами, но всякому малому человеку следует к какому-то большому прибиться – так и безопаснее и сытнее, одного-то всякий обидеть может. А кто в Архангельском городке главный? Воевода. Ему и челом бити, ему и подарок – божка этого разменять на гульдены да дукаты, на серебришко мелкое. Челом бить, а там…