–– Уильямсон, доложите о потерях и о прошедшем ночном дежурстве. – в командном тоне проговорил мужчина, сидевший в кресле за тем самым столом, его вид был довольно бодрым, будто бы его бомбардировка не застала, он был свеж, а его редкие седые волосы были гладко уложены, обычно он выглядел так после посещения генерального штаба, а отсутствие раздражительности в голосе означало что разговор с начальством прошел на добродушной волне, о чём свидетельствовал легкий аромат шотландского скотча, который исходил от него словно парфюм.

–– Сэр, потерь сегодня не было, врачи сработали чётко и слаженно, все лежачие были эвакуированы в подвалы, зенитки нас в этот раз не застали. Дежурство прошло без происшествий, на удивление тихо и спокойно. – я стоял напротив его стола смотря на него как бы сверху вниз, он не любил разговоры ни о чём, я об этом прекрасно знал и не говорил ничего лишнего, лишь конкретно то, что интересовало его, не добавляя ничего от себя. Лишние разговоры, общение ему было чужды, это был человек военного времени, где всё чётко и по определенным канонам, я считал это верным и возможно поэтому на меня он срывался довольно редко. А его нервные срывы поистине стоили многого, порой даже и здоровья. Я слышал историю от старика Мюллера как Корнуэлл пару лет назад чуть не удушил юнца, который не смог спасти жизнь солдату с открытым кровотечением из сонной артерии, этот парень в тот же день оставил рапорт и был распределен на западный фронт, где вероятнее всего и погиб, ведь насколько мне известно, год назад там было кровавое месиво, где уцелели лишь единицы, а на медиков велась жесточайшая охота.

–– Прекрасно, Уильямсон. Сегодня будет поступление с фронта ожоговых, вероятнее всего их будет много, всех принять мы не сможем, поэтому кем-то придется жертвовать, беритесь лишь за тех, кого сможете спасти, а теперь ступай, сынок. – проговорил он крайне спокойным, не присущим для себя тоном снимая свою фуражку с головы и аккуратно оставляя ее на своем столе. – Пошел к черту, я сказал! – вдруг резко вторил он. Я совсем забыл о том, что капитан не любит медлительность, возможно я был ошарашен этой теплотой голоса, быть может был крайне уставшим, но последняя фраза в миг помогла мне вспомнить где я нахожусь и поспешно покинул этот обитель закрывая плотно за собой дверь.

Мне очень мало было известно о капитане, его жизнь для меня была под семью замками и что удивительно никто из служилых врачей так же, как и я не ведали о нем ничего, кроме того, что это крайне скверный старикан. Единственное что я знал точно так это то, что этот мужчина был потрясающим челюстно-лицевым хирургом, за год сколько я здесь работаю ещё ни один солдат прошедший через его руки не умер от сепсиса или осложнений. А смерти здесь были явлением обыденным, у каждого, даже самого опытного хирурга, коим тут являлся профессор Мюллер было свое небольшое кладбище солдатиков за душой. На моём же веку таких было трое, один из них умер прямо во время операции, два остальных из-за осложнений в виде медиастинита. Здесь довольно быстро принимаешь чью-то смерть, от чего и не терзаешь свою душу за это. Бог безусловно наказывает нас за их смерти, но эти испытания, которые он нам дает как наказание за все деяния мы не воспринимаем как какой-то колоссальный удар, мы просто смиримся с этим, быть может именно это и делает из обычного обывателя этой жизни сверхчеловека, чувство неуязвимости души. Именно так я это состояние всегда называл.

Я спустился в сортировочный пункт и облокотился о дверной проём, это были большие двери, как в ангарах, люди поступали через них словно свиньи, загоняемые на скотобойню, тут точно так же, как и на скотобойнях всё было залито кровью и тяжелым духом прошлого, я видел, как вдали мигали фары грузового автомобиля, свет становился всё ярче и ярче, грузовик приближался сюда. Это были те самые солдаты о которых говорил Корнуэлл, их было действительно много, об этом можно было судить по количеству грузовиков, которых было сразу две штуки.