Всей тяжестью
на уши —
холодный и трескучий
колокольный звон.
Бом. Бом. Бом.
Отковырните ЛОМОМ
звонкого,
с протянутой рукой к Теплу.
Теперь ему Тепла не надо —
согрелся всё же ХО-ЛО-ДОМ.
Пропал огонь и дверь и дом,
Лишь колокол под небом —
Бом. Бом. Бом.
Волки
Кто сказал,
что во́лки голодные?
Нет.
Волки сытые,
беззаботные.
И им снится ночами погоня
за баранами в чистом поле.
Кто сказал,
что их стало мало?
Нет.
Волки плодятся,
их больше стало.
Вместо острых клыков, – золотые,
И шубейки у них не простые.
Кто там сказал,
что волк, – это псина?
Нет.
Волк – порядочная скотина.
Если поважен телячьим мясом,
Вот и наглеет он с каждым часом.
Кто там сказал,
что волки несчастны?
Нет,
волку в «стаде» живётся прекрасно.
Шкуру волчью прикрыл соболиной,
Морду хищника – робкой скотиной.
Иду Туда
Иду Туда, один средь всех,
Средь ро́ссыпи чужих потех.
Иду сквозь синий лёд души,
сквозь взорванную гладь тиши.
Мой путь – аршин всего Бытия,
и изменить его нельзя.
Аршин к аршину, к следу след —
тускнеет в рамочке портрет.
Не обойти,
не повернуть
шкалы упрямейшую ртуть.
Сквозь кольца дерева,
к листве…
а проступлю я на кресте.
Я, не похожий на себя,
иду туда,
куда идти нельзя.
Всеобщий праздник впереди
грозится, что не даст пройти.
Он тормошит со всех сторон. —
Хмельной звонарь —
и дикий звон,
и душит пепельная пыль
летит от праздника,
и гниль.
И ветви пальцев грязных рук
хватают, тянут в омут – круг.
А в центре круга – стержень зла
ждёт жертвы – нового «козла»…
Но вырываюсь, и бегу
в переодетую беду, —
частично сохранившийся,
к чертям развеселившимся.
По липкой взлётной полосе
в обрывках крыльях.
На хвосте —
мой керосиновый фонарь,
хранит лампадовую даль.
Я – Далеко, и города,
потерянные навсегда,
вот-вот сольются в Млечный Путь,
в зашкаленную в пике ртуть.
Я далеко ушёл в свой рок,
испепелив родной порог.
Мешает обернуться страх,
в нависшей тучей на глазах.
А ниже глаз, – сухая грудь
пытается младенца обмануть.
И чья-то нервная рука
всё давит каплю молока.
Вниз от груди́, как мёртвый грех, —
шрам наркотических потех.
А выше, – треугольный мох, —
могильный холмик средь дорог.
Мешает обернуться мне,
стекающая по стене
моего тела, тень – мишень, —
крик загоревшегося сердца на Огне.
И отражённый от Мечты, —
от самой ослепительной звезды,
мой взгляд снесёт мне слепоту.
Я каплей брошусь на плиту
не с целью: тут же умереть,
а с целью: пламя одолеть.
Но жаль, что капелька мала,
И не страшна́ Огню
ни капельки она.
Ветер Времени
Ветер Времени, замети мои следы.
Я исчезнуть хочу,
и родиться в четвёртый раз.
В Будущем меня не узнают.
В прошлом уже забыли.
Я исчезнуть хочу.
И к тому же, больна́ душа,
и чувствует себя неважно.
Ветер Времени, замети моё Прошлое…
Я пришивал к себе Нежность
глубокими бороздами.
Ей было больно,
и она карябалась.
Вместо ниток, —
токи моего Желания.
Почему же она карябалась?
Ветер Времени, унеси моё Прошлое,
я исчезну,
но Только скажу:
«Меня нет».
Скажу:
По делам,
в командировку.
Или просто:
купил бессрочную путёвку.
А ты никому не болтай обо мне,
и о четвёртом моём рождении
во весь свист не ори.
Я исчезаю. Спасибо, Времени Ветер,
что унёс
тугой комок моих сумасшедших мыслей,
который пинали отутюженные женоподобные.
Спасибо, что вырвал мой Нимб,
обрызганный ржавой слюной.
Спасибо, что очистил его в откровеньях дождя.
Спасибо, что спас моё Прошлое
от приговора Будущего.
Я исчез… и, как будто бы, Этого не́ было.
Ничего не стало…
Кнут, уздечка и небо
Я хлещу худую кобылу
по костлявому, бедному крупу.
Загоню ж ошалелую в мыло,
Где ей сил тогда взять, полутрупу?
Изо рта кровоточит, и пена,
как сугробы за дряхлой телегой…
У бедняги не выдержат нервы,
вот-вот лопнут бурлящие вены.
Ошалела от боли кобыла
и взметнулась в Свободное Небо.