Эти слова, принятые близко к сердцу (возможно, излишне) покровителем интеллектуальной интуиции, положили конец дружбе Гегеля с его великим современником Шеллингом. Однако это жесткое высказывание стало лейтмотивом и для последующего творчества философа. От Гегеля мы не ждем ни блестящих апертур гения, ни интеллектуального легализма, а только терпеливое распутывание разгадки мысли через все узлы и хитросплетения: намеренное прослеживание и проработка противоречий и тайн в мысли, пока противоречие и тайна не исчезнут. Настойчивость – секрет Гегеля.

Эта характеристика терпеливой работы проявляется, например, в непрерывном преследовании намеков и проблесков, пока они не перерастают в систематические и округлые очертания. Вместо смутных предчувствий и догадок об истине, фрагментов прозрений, годы его философских занятий заняты написанием и переписыванием, в V стремлении прояснить и упорядочить массу своих идей. Эссе за эссе, набросок за наброском системы сменяют друг друга среди его работ. Его первая большая работа была опубликована только на 37-м году жизни, после шести лет, проведенных в университете в Йене, и стольких же лет, проведенных в предварительных изысканиях. Заметки, которые он диктовал несколько лет спустя мальчикам в гимназии в Нюрнберге, свидетельствуют о постоянной переделке, и то же самое можно сказать о его профессорских лекциях.

Такая настойчивость в прослеживании каждого предположения истины до его места во вселенной мысли – особый характер и трудность гегелевской аргументации. Другие наблюдатели то и дело замечали, подчеркивали и, возможно, популяризировали какой-то один момент или какой-то один закон в эволюции разума. То тут, то там, размышляя, мы вынуждены признавать то, что Гегель называл диалектической природой мысли, – тенденцию, в силу которой принцип, когда он становится всем тем, что он подразумевает, когда, как говорится, его доводят до крайности, отступает и оставляет нас перед лицом своего антитезиса. Мы не можем, например, изучать историю античной мысли, не отмечая этого явления. Так, упорство, с которым Платон и Аристотель преподавали и проводили в жизнь доктрину о том, что община является проводником и защитником нескольких граждан, очень скоро вылилось в школы Зенона и Эпикура, учивших о правах самоистязания и независимой самореализации индивида. Но мимолетный взгляд на внутреннее разногласие в терминах, которыми мы аргументируем свою позицию, вскоре забывается и отходит на второй план под знаком случайностей, вместо того чтобы быть отнесенным к общему закону. Большинство из нас делает лишь один шаг, чтобы избежать того, что оказалось неверным, а когда мы преодолели кажущуюся абсолютность одной идеи, мы довольствуемся и даже охотно бросаемся под ярмо другой, не менее односторонней, чем ее предшественница. Иногда возникает соблазн сказать, что ход человеческой мысли в целом, равно как и та ее ветвь, которую называют наукой, представляет собой не что иное, как череду иллюзий, заключающих нас в убеждении, что некая идея всеобъемлюща, как вселенная, – иллюзий, от которых разум раз за разом освобождается, только чтобы через некоторое время погрузиться под власть некой частичной поправки, как будто она и только она является полной истиной.

Или, опять же, позитивная философия демонстрирует в качестве одной из своих особенностей эмфатическое и популярное утверждение заблуждения, о котором много говорил Гегель. Одним из лучших достижений этой школы был протест против иллюзорной веры в определенные слова и понятия; в частности, указание на недостаточность того, что она называет метафизическими терминами, то есть тех абстрактных образований, сформированных рефлексивной мыслью, которые являются не более чем двойником явления, которое они призваны объяснить. Объяснить существование безумия предполагаемой основой для него в «неврозе безумия» или приписать сон, который следует за дозой опиума, усыпляющим свойствам наркотика – вот некоторые преувеличенные примеры метафизического интеллекта, который так свирепствует в большинстве наших популярных и даже эзотерических наук. Позитивизм своими логическими заповедями должен был бы, по крайней мере, внушить всеобщее недоверие к абстрактным разговорам о сущностях, законах, силах и причинах, когда бы они ни претендовали на внутреннюю и независимую ценность или утверждали, что являются чем-то большим, чем рефлексом ощущений. Но все это лишь беглое восприятие, размышления умного наблюдателя. Когда мы приходим к Гегелю, опасения Канта, кроющейся в терминах метафизики, сменяются Второй частью логики, теорией сущностного бытия, где субстанции, причины, силы, сущности, материи сталкиваются с тем, что г-н Бейн назвал их «подавленным коррелятом»