– Не знаю, что сказать, комиссар. Мне доводилось слышать, что кому-то изрезали спину на ремни в немецком застенке… Настоящий садизм.

– А это?

Комиссар сдернул покрывало на пол.

Гремин не мог ни дышать, ни пошевелиться, ни отвести глаза. Он медленно перекрестился. И сообразил, что сделали с профессором. Сплошная кровавая масса и куча красных тряпок. С пояса вниз с Маркини сняли кожу. Раздвинутые ноги напоминали куски мяса в мясной лавке. Не отмытые от крови, не очищенные от жира. Ягодицы еще прослеживались, но там где должны были находиться половые органы, не было ничего. Вообще. Огромный сгусток запекшейся крови.

Гремин с трудом оторвал взгляд от этой страшной дыры. На него накатил новый приступ рвоты и он проглотил скользкий комок. Во рту, в основании носа, остался прогорклый привкус. То, что Гремин поначалу принял за тряпки, была кожа, свернутая, брошенная кожа, содранная с Маркини. Почему-то его мучитель не завершил дело. Гремин отвернулся. Глаза зашарили по стенам. Если будет рвать, где-то должна быть раковина.

Вмешался доктор.

– Комиссар, хватит! Здесь, в конце концов, я хозяин. Если вам требуется провести опознание, пожалуйста. Бланки есть. Заполним оперативно и отпустим человека. Если хотите устраивать шоковую терапию, здесь не место. Для допросов имеются другие помещения, а мне надо проводить вскрытие. Кстати, не самая приятная процедура. Если хочется сильных ощущений, можете вместо ужина составить мне компанию. – И словно отвечая на немой вопрос Гремина, добавил: – Похоже, профессор скончался от шока и от потери крови. Поэтому этот подонок и остановился на уровне колен. Не имело смысла продолжать.

Он аккуратно натянул на труп тяжелое покрывало.

«Молодец, – с восхищением подумал Гремин. – При такой внешности ни за что бы не предположил, что он сможет поставить на место полицейского хама».

Они молча вышли. Доктор выключил свет. Закрыл дверь. Самое странное, что комиссар не обозлился. Он успокоился. И Гремина осенило, что никакой тот не негодяй, обычный жесткий оперработник, но эта смерть даже для него оказалась слишком сильным потрясением. Ему требовалось на кого-то выплеснуть свою ярость. Подвернулся Гремин.

Гремин заглянул в глаза полицейскому и не обнаружил в них ни раздражения, ни неприязни. Было другое. Внимательное ожидание. Конечно, он не подозревал Гремина в убийстве Маркини, но глубинная нутряная интуиция профессионального следователя ему подсказывала, что Гремин имеет какое-то отношение к случившемуся. Он сам, наверное, не взялся бы объяснить, почему так считает. Похоже, он испытывал определенную неловкость от того, что поддался своей интуиции и напал на Гремина. Профессоров, конечно, тоже убивают, но по-другому. Нет, здесь определенно загадка не в Маркини.

Гремин имел давнишнюю привычку ставить себя на место других людей, и с того момента, как узнал про смерть профессора, внутри себя, на уровне подсознания, почувствовал ответственность за эту страшную смерть. Он сам подписал смертный приговор профессору, когда вовлек его в историю с Гоголем.

Удивляться и обижаться не имело смысла. Гремин уже не опасался, что комиссар станет шить ему дело. Комиссар, очевидно, просчитал для себя всю ситуацию – и что Гремин оказался втянутым в опасную игру, и что рассказать мог ровно то, что имел право рассказать, и что ему требовалась помощь. Так что они выступали, скорее, союзниками.

Но именно прозорливость комиссара и настораживала Гремина. Он боялся, что тот раньше времени, движимый лучшими чувствами, сорвет игру, которую Гремин намеревался доиграть во что бы то ни стало, пусть ценой собственной жизни. Словом, им предстояла любопытнейшая партия, почти как у Раскольникова с Порфирием Петровичем.