Я коснулся своих щек и лишний раз убедился, что Алжир в самом деле принял меня и беспощадно заклеймил, и, скорее всего, этим вечером я буду походить на ящерицу во время линьки.

– Я думал, – произнес кузен, – тебе нравится город. Ты так завороженно пялился на местных, на эти улочки, и едва ли проходил мимо миски со здешним угощением, чтобы не стянуть неведомое лакомство и сразу же пробовал его на вкус. В целом Алжир вполне в твоем духе, разве я не прав?

На моих губах сама собой занялась мягкая улыбка, и я чуть заметно кивнул.

– Мне нравится Алжир, но боюсь, он мне не по зубам, – произнес я, на самом деле польстившись на внимание кузена.

Не знаю, что мне понравилось больше: сама фраза, которая так легко и к месту сорвалась с моих губ или тихое бормотание кузена, которое сошло вместе со вздохом, вроде «О боже мой…» или что-то в этом духе – пересмешка оливковой рощицы не дала мне расслышать как следует.

– Только таким соперникам и стоит бросать вызов, как говорит профессор Алье, – произнес кузен. – Иначе…

– …какой вкус от победы над слабейшим? – закончил я.

Мы с Франсуа усмехнулись, и повисла тишина, шелестящая тихим вечерним ветерком.

– А ты хотел бы умереть здесь? – спросил я, краем глаза поглядывая на кузена.

– Боже, – глухо усмехнулся Франсуа, отложив рисование. – Ты позер, Этьен.

Я пожал плечами.

– Вы все задумываетесь о красивой смерти, когда уже поздно, – продолжил я. – Когда вы уже скучный обрюзгший старик, окруженный сердобольными сиделками. Уже слишком поздно, время истекло, и шанс уйти красиво выпадает лишь раз, и то не всем. Я презираю осторожность, которая губит вкус жизни. Нет, Франс, не смотри на меня так! Я совершенно серьезно! Именно смерть и дает нам вкус жизни. Уходить надо на высокой ноте. Клеймите меня безумцем или романтиком, если вам так угодно. Я не мог бы жить здесь – ласковый запах чарующих дурманов и пряностей лишь усыпляет, прежде чем Алжир покажет свои клыки. Нет, я точно не смог бы здесь жить, но с удовольствием умер бы тут.

– По-моему, ты перегрелся, Этьен, – вздохнул Франсуа.

Я презрительно прищурился, что отдалось неприятной болью на моем обгоревшем лице, и отмахнулся.

– Ну, если отбросить поэзию, мы толком не видели город, а завтра отец точно заставит нас заниматься его делами, и там уже праздно не послоняешься, – произнес я и решительно встал в полный рост, о чем скоро пожалел.

Чернота заволокла мне глаза, и понадобилась пара мгновений, чтобы прийти в себя.

– По дороге сюда я видел рынок, чуть выше от порта, – наконец, очнувшись от мрачного плена, произнес я.

На пыльных душных улицах, окутанных пряными благовониями и морскими жаркими ветрами, царила стихийная суета. Такого я не видел ни до, ни после. Толпа была не просто единым существом, она вобрала в себя всю пестроту нарядов, многоголосие окриков и зазываний, тысячи лиц, лоснящихся от влаги в вечереющем янтарном солнце. Смуглые руки алжирцев пересчитывали брошенные на прилавок монеты, и благородный коварный металл пел манящим перезвоном. Слышалась речь, чем-то напоминающая наш родной французский, но притом здешний акцент звучал намного громче, так что ни я, ни кузен не могли разобрать ни слова.

Я сидел на каменных ступенях и облизывал большой палец, который я порезал, желая проверить добросовестность заточки сабли. Франсуа воротился от прилавка, знатно закупившись розовым маслом. Такого глубокого и величественного благоухания не слышали у нас дома. Насыщенный аромат дамасской розы неторопливо и мягко стелился в этом удушливом вечернем воздухе. Неспешно и царственно плыл он по воздуху, стелился и ублажал горячий рассудок. Пленительное очарование еще долго не рассеивалось, даже когда я закрыл стеклянный флакон и отдал кузену, пряный шлейф был добрым спутником, покуда мы брели дальше, вглубь рынка.