– Я дура, – сказала она. – Ты никогда не изменишься.

– Если ты надеялась на это, то да, ты совсем глупая.

– Не только я. Мне жаль тебя, Пеллинор Уортроп. Ты это знаешь? Мне жаль тебя. Самый умный человек, которого я когда-либо встречала, но также самый тщеславный и мстительный. Ты всегда был немного влюблен в смерть. Удивительно. Я думала, ты ухватишься за возможность еще раз встретиться с ней лицом к лицу. Ведь это единственное, ради чего ты избрал свою омерзительную профессию.

Она повернулась и быстро вышла из комнаты, прижав ладонь к губам, словно останавливая другие готовые слететь с них слова.

Я взглянул на доктора, но он отвернулся; его лицо было наполовину в тени, наполовину на свету. Я поспешил за Мюриэл Чанлер и помог ей надеть накидку. Когда я открыл входную дверь, от порыва ветра по полу вестибюля заскакали капли дождя. На углу, сквозь серую пелену дождя, я увидел блестящую от воды черную двуколку, скрючившегося на своем насесте возницу, переливающуюся на свету головную упряжь большой ломовой лошади.

– Было приятно познакомиться с тобой, Уилл, – сказала миссис Чанлер перед тем, как выйти. Она коротко коснулась ладонью моего плеча. – Я буду молиться за тебя.

В гостиной доктор не шевелился; не пошевелился он и когда я вернулся. Я минуту простоял в ужасной тишине, не зная, что сказать.

– Да? – тихо сказал он.

– Миссис Чанлер уехала, сэр.

Он не ответил. Он не двигался. Я взял поднос, ушел на кухню, вымыл фарфор и поставил в сушку. Когда я вернулся, доктор все еще ни на дюйм не сдвинулся с места. Я и прежде наблюдал это десятки раз: молчаливость Уортропа возрастала в прямой пропорции к глубине его переживаний. Чем сильнее были его чувства, тем меньше он раскрывался. Его лицо было безмятежным – и пустым – как маска смерти.

– Да? Что теперь, Уилл Генри?

– Не хотите ли пообедать, сэр?

Он ничего не ответил. Он оставался на своем месте, а я – на своем.

– Что ты сейчас делаешь? – спросил он.

– Ничего, сэр.

– Извини меня, но ведь ты мог бы делать это практически в любом месте?

– Да, сэр. Я… Я буду это делать, сэр.

– Что? Что ты будешь делать?

– Ничего… Я буду ничего не делать в каком-то другом месте.

Крик раздался вскоре после четырех следующим утром, и я, разумеется, откликнулся. Я нашел доктора в его комнате, безудержно трясущимся под одеялами, словно в лихорадке. Его лицо было белым, как у трупа. Пот блестел у него на лбу и искрился на верхней губе.

– Уилл Генри, – прохрипел он. – Почему ты не в постели?

– Вы звали меня, сэр.

– Звал? Не помню. Сколько времени?

– Начало пятого, сэр.

– Начало пятого – утра?

– Да, сэр.

– А кажется, что гораздо раньше. Ты уверен?

Я сказал, что уверен, и опустился в кресло рядом с его кроватью. Какое-то время мы провели в молчании, он – трясясь, я – зевая.

– Боюсь, я простудился, – сказал он.

– Не позвать ли доктора, сэр?

– Или это из-за утки. Насколько старая была эта утка, Уилл Генри? Возможно, она была порченая.

– Я так не думаю, сэр. Я тоже ее ел, и я не заболел.

– Но ты дитя. У детей более крепкие желудки. Это известный факт, Уилл Генри.

– Я думал, что утка была очень хорошая, сэр.

– Да уж. Ты так обжирался, что можно было подумать, что ты целую неделю ничего не ел. Я много раз тебе говорил, Уилл Генри: или человек контролирует свой аппетит, или аппетит контролирует его. Ты ведь знаешь, что Данте посвятил неконтролируемым желаниям больше одного круга ада. За свои плотские злоупотребления тебя бы поместили в третий круг, где ты лежал бы в полной тьме, а сверху с небес на тебя сыпалось бы дерьмо.