Так вот оно что, сообразил я. Лада и Леля – это же мифические спутницы богини матери-сырой земли Макоши. Она и на майках девчонок была намалёвана. И рог изобилия тоже её атрибут. Выходит, прав мой бес, нужно быть с незнакомыми девицами осмотрительней. Поскольку сейчас самый разгар весенних полевых и садово-огородных работ, нет для последовательниц культа Макоши большей ценности, чем свеженькая семенная жидкость. Земельку ею удобрять.

Кстати, беса моего, попади мы к ним в руки, они выдоили бы тоже. Только если людей от дистрофии кое-как ещё лечат и даже, случаются, вылечивают, то собак… Так что зря Жерарчик брюзжит. Он в первую очередь свои гонады от фатального истощения спасал, а не мои.

Между тем бес закончил свой обвинительный монолог прочувствованным восклицанием: «О, времена, о, нравы!» и попросил уже обычным тоном:

– Опусти-ка меня возле вон той арки, Павлуша.

До арки было метров сто. Прошагав половину, я расслабил руки. Он не слишком ловко приземлился на все четыре лапы. Какой он всё-таки крошечный, беззащитный, вдруг умилился я. Тяжело, наверно, такому на улицах без покровителя приходится.

– Слушай, может тебя проводить? – великодушно предложил я.

– Глупо было бы… – спесиво тявкнул бес. – Обойдусь!

– Тогда адью. Да смотри, берегись кошек, малыш! – посоветовал я ему почти без ехидства.

Чуток отбежав, Жерар принялся витиевато ругаться в мой адрес по-венгерски. Должно быть, считал, что не пойму. Я бы и не понял. Способности мои к языкам довольно средние. Или, точнее, избирательные – что-то запоминаю без проблем, что-то с огромным трудом. Брань, однако, особая категория. В ней я большущий дока. А собирание иноязычных ругательств – моё скромное, не афишируемое хобби. Узнай о нём матушка, вообразила бы, что это – ещё одна наследственная черта, благодарить за которую я должен негодяя-папочку.

Когда бес, закончив поминать лягушатников, петушатников да байстрюков, перешёл на чрево божьей матери и половую жизнь двенадцати апостолов, мне сделалось понятно, что пора вмешаться. Подобную дерзость нельзя прощать даже напарнику. Я воздел длань и слева направо, как мадьяры (они же католики, верно?), перекрестил ему спину. Жерар пронзительно, не по-человечески и не по-звериному, а точно ирландский предвестник смерти баньши или отечественная Карна-печальница взвыл и покатился кувырком. Путь его закончился около опрокинутого бачка для мусора. Бум-с! – глухо загудел бачок.

«Экий конфуз», – подумал я, глядя, как бес барахтается среди омерзительных даже на вид отбросов.

Сочувствия к нему не было. Кроме того я был уверен, что и крестное знамение и мусорные бачки он мне когда-нибудь припомнит. И «Моську» припомнит, дай только срок.

Возле двери меня перехватил молодцеватый и атлетически сложенный милиционер в чине старшего лейтенанта. Он был высок и безукоризненно прям точно морской офицер. Прям был его тонкий нос и бескомпромиссный срез волевого подбородка, пряма полоска бровей и твёрдая линия рта. По стрелкам его брюк можно было чертить проекты скоростных железных дорог. Жаль, оттопыренные ушки-лопушки несколько портили общее впечатление. При нём была тоненькая офицерская планшетка и складной зонт в чехле. Из планшетки выставлялся краешек наручников.

– Павел Викторович Дезире?

– Он самый, – сказал я, звеня ключами.

– Лейтенант Стукоток. Ваш участковый. Разрешите войти?

– Пожалуйста. – Я отпер дверь, пригласил молодцеватого Стукотока на кухню, подвинул ему табурет и спросил старомодно: – Чему обязан?

Участковый снял фуражку и взбодрил растопыренной пятерней свой короткий светлый «бобрик». Планшетку с зонтиком он примостил на стол, но садиться не спешил. Озирался цепким взглядом, кажется, принюхивался и сухо, отрывисто, до невыносимости официально говорил: