Жерар смотрел на меня во все глаза. В его диковатом взгляде явственно читалось: «Ну что же ты врёшь, подлец! Как сивый мерин всё равно. Ни стыда, ни совести».

– Я человек мягкий, животных люблю до обмороков, ну и уговорил баронессу помиловать пёсика, пообещав забрать с собой. Она так обрадовалась, что совершенно подобрела и даже на радостях предложила мне заменить её покусанного друга. Хотя бы на недельку. Тогда Гоген уж точно станет моим. Au diable la Gogen[16], вместе с его эскизами, когда речь зашла о любви.

– А ты что? – чуточку напряжённо спросила куколка моя Аннушка.

Я отметил это «ты», это напряжение, и поздравил себя. Успех достигнут, и успех несомненный.

– Отказался, понятно. Терпеть не могу постимпрессионизма, – успокоил я её. – Таким вот путём Жорик и сделался моим. Вместе с родословной, медалями и напутственными словами баронессы Наталии де Шовиньяк, урождённой Рукавицыной, приводить которые в вашем, Анечка, обществе я ни за что не рискну.

– Браво, браво, – раздался над моим ухом женский голос. Голос переполняли начальственные интонации, и, чёрт возьми, он показался мне отчего-то знакомым. Аннушка поспешно отодвинулась от меня и побледнела. Я повернул голову, и кровь бросилась мне в лицо. Уши вспыхнули. Голос принадлежал поджарой ярко-рыжей красотке средних лет, одетой в строгий брючный костюм. С недавнего времени красотка эта была известна мне – и известна, как никакая другая.

Щучка повторила «браво», поаплодировала одними пальчиками и сказала сухо:

– Анна Антоновна, вернитесь к своим обязанностям. – Аннушка мигом исчезла. – А вы, дружок, – она посмотрела прямо мне в глаза, и я вмиг покрылся мурашками, – обладаете, как видно, поистине разносторонними талантами. Меня весьма заинтересовал ваш рассказ. Не желаете ли продолжить его в моём кабинете?

– В вашем кабинете? – смятённо пробормотал я.

– О, это рядом. Всего несколько шагов. Дело в том, что этот миленький магазинчик принадлежит мне. Идёмте. Вижу, вам стало жарко. (Я действительно взопрел.) В кабинете я смогу предложить прохладительные напитки и, само собой, кондиционирование. Думаю, оно окажется нам весьма кстати.

Да уж, конечно. С её-то темпераментом.

Она стрельнула по сторонам глазами, раздула ноздри и страстно прошептала:

– Знаю, знаю, о чём вы сейчас подумали. У, дерзкий! Дерзкий! Но не обольщайтесь, гадкий мальчишка, на этот раз без боя я не сдамся.

Этого-то я и боялся.

– Простите, – сказал я щучке, суетливо переступая на месте и бросая беспокойные взгляды в сторону выхода. – Ни за что не посмел бы вам отказать, но моему питомцу пора побегать на воле. У него крайне слабый кишечник. Смотрите, как он волнуется! – Я незаметно сжал ногтями нежную пёсью подмышку. Жерар трогательно заскулил, поджав хвостик и дёргая шкуркой. Я подпустил в голос тревоги: – Промедление может оказаться непоправимым.

Мадам владелица бутика посмотрела на пса с сомнением. Перевела взгляд на меня. Грудь её (скорей не женских, а подростковых пропорций) бурно вздымалась, глаза хищно блестели. Похоже, в плотоядные щучьи планы, связанные со мной, также не входило промедление.

«Да помогай же, чертяка!» – воззвал я к Жерару телепатически и щипнул его вторично.

Он застонал совсем уж душераздирающе, и в тот же миг по моей руке заструилось что-то горячее. Через секунду капель весело забарабанила по полу.

Щучка оторопело вытаращилась на возникшую лужицу. Я отставил как можно дальше руки с притихшим бесом и застыл полнейшим истуканом, борясь с огромным желанием немедленно свернуть ему шею.

– Что же вы стоите! – пронзительно взвизгнула щучка. – Поглядите, что он делает! Убирайтесь, убирайтесь живо!