Берега озера большей частью невысоки. Лишь местами к воде спускается чистый сосновый бугор. Но одна сторона озера имеет сухую широкую поляну, где стоит сейчас какое-то дощатое строение. По словам отца, был здесь в давние годы пионерский лагерь. Это неприятно нам. Сразу исчезло ощущение первопричастности к этой тихой воде и пустынной глухомани вокруг. Выходит, дикую красоту этого озера когда-то насильно окультуривали планировкой пионерских казарм, рвали тишину бессмысленными звуками горна? А в прозрачной воде запросто плескалась загорелая ребятня? И было нетрудно добраться сюда рядовому автобусу, чтобы завезти смену и забрать пустые фляги из-под молока? Исчезла таежная сказка-тайна. Но ненадолго.

Успокаиваешь себя тем, что все в этой жизни временно и непрочно. Под слоем лет спят великие цивилизации и на их пепелищах прорастают другие, которые, возможно, так же исчезнут и все повторится. Это сравнение слишком, наверное, высокопарно. Здесь же о былой суетливой жизни напоминает лишь выбеленный ветрами сарай. А над озером так же первозданно кружит старый ворон, раскинув черные крылья. «Крон-крон», – роняет он печально с высоты, и голос его естественно вплетается в вековечный гул соснового бора. И дни озера идут так же размеренно: в сонной оторопи да шелесте камыша.

Вечером мы с Генкой мастерим жерлицы. Для этого находим сухую ветвистую березу и режем рогатки-рогульки из ее развилок. Наматываем на каждую рогульку леску восьмеркой, зажимаем зубами пластины свинца для огрузки, привязываем застежки с поводками и остро заточенными двойниками.

У отца рогулины выпилены из винипласта. Они более гладкие, обработанные мелкой шкуркой. Это не мешает щуке разматывать леску в то время, когда она, схватив живца, уходит с ним в траву. Здесь она, развернув придавленную рыбешку головой вперед, обычно заглатывает ее и прочно засекается. С отцовских «финских» крючков не сойти ни одной щуке. Разве что, вывернув свои внутренности. Бывает и так. Однажды на наших глазах крупная ямная щука вымахнула из воды в высокой «свечке» и, рванувшись на леске, за счет своего веса сама себя и выпотрошила, оставив на крючке желудок и печень (да не убоится читатель сих жестоких подробностей). А мы стояли с отцом на плоту и беспомощно наблюдали за тем, как золотистая мощная рыбина уходила на дно, сонно шевеля плавниками. Ее было хорошо видно в прозрачной воде. Щука стояла на мелководье среди кувшинок и, казалось, просто отдыхала в теплой воде, подставляя пятнистые бока солнечным лучам. Сильными движениями жаберных крышек она вздымала облачка мути и, похоже, не собиралась умирать.

Мы подплыли ближе. Щука оказалась под самым плотом. Отец разделся и, по-пиратски зажав нож в зубах, нырнул под осклизлые бревна старого плота-«салки». Я, семилетний мальчишка, со страхом наблюдал за этой необычной подводной охотой. Вот отец протянул руку к неподвижной громадной рыбине. И тут – удар! Где вялость и апатия смертельно раненной щуки?! Словно пружина, она развернулась и, отбросив отца, неуклонно пошла в глубину. Здесь-то и пригодился нож. В отчаянном броске отец настиг беглянку и пригвоздил ее ко дну, а затем быстро вынырнул. Ему не хватило воздуха. Со второго захода он все же взял щуку. И весила она, как потом выяснилось, ровно десять килограммов, хотя там, в воде, казалась на вид не меньше пуда. А о «финских» крючках можно сказать, что они довольно примитивны. Это просто остро заточенные усики из пружинной проволоки, даже без засечек на жалах. Отогнутые в виде двойника, они легко проглатываются щукой вместе с живцом, но при обратном движении становятся враспор.