– Не болтай зря. Кушай, маленькая, кушай.

– А тощая – одни глаза!

– Мало им, что дите от голода прозрачное совсем, так они давай ее в подвал, а ведь запретил же новый директор! А она молодец, в зубы им смотреть не стала.

– Ешь, малышка, не наешься – добавки дадим. Что, уволил директор Настену?

– Уволил. И старшую тоже уволил… давно пора. Вылетели обе в один момент! И поделом. Где это видано – детей в подвал холодный да на голый пол? И серьги из ушей у ребенка вырвала разве что не с мясом! Я как увидала у нее эти серьги – так мигом к директору! Давно пора было их уволить. Дети эти и так судьбой обиженные, а они, фифы, повадились. Фашистки какие-то… Кушай, Лиза, кушай побольше. Ой, тощая какая, одни косточки…

Уже потом я узнала, что мой спаситель – это Павел Семенович Рожков, заслуженный учитель республики, жизнь положивший на нас, обделенных родительской лаской детей. Уже потом я поняла, что Павел Семенович – единственный отец, который был у меня. У нас у всех – воспитанников березанского интерната. А сейчас я точно знаю, что он, Учитель, – это еще один подарок судьбы мне. И Рыжему тоже. И еще многим.

– Ну, как там Ирка?

– Плохо. – Рыжий раздраженно вскидывает плечи. – Сначала не хотели ее принимать, потом все-таки приняли, положили в бокс, я сегодня звонил туда. Плохи дела, легкие почти не функционируют – распад, кровохарканье. А еще организм у нее ослаблен… за столько-то лет ее занятий, да… Шансов нет, Лиза, это только вопрос времени, и его уже немного.

– Почему мы тогда не остановили ее, Вадик?

– Лиза, Ирка сделала свой выбор, понимаешь? Она была совершеннолетняя, отлично знала, что такое хорошо, а что такое плохо. И она сама выбрала – самостоятельно. Помнишь?

– Да, но…

– Мы пытались ее остановить, все время пытались.

– Но не смогли. Я понимаю, но…

– Все, Лиза. Тема закрыта. За что боролась, на то и напоролась.

– Неужели тебе ничуточки не жаль ее?

– Жаль. Да, мне очень жалко ее, дуру, она же была умная, способная, у нее все получалось, ты помнишь? У меня плохо шли гуманитарные науки, тебе математика совсем не давалась, Стас… Черт подери! Кук вообще из двоек не вылезал, а у Ирки все получалось одинаково хорошо, и мне горько, что она так поломала свою жизнь, но это был ее собственный выбор, и потому я больше на эту тему говорить не желаю. Как там Андрей?

– Спит.

– Вот и хорошо. Давай поедим, я проголодался. Разбудим Андрея?

– Я только недавно покормила его.

Я пытаюсь не называть своего подопечного по имени. Ну какое имя может быть у человека, у которого и лица-то нет? И меня раздражает его присутствие, я привыкла жить одна. Даже Рыжего я не в состоянии переносить рядом слишком долго, он об этом знает и не обижается. У каждого свои тараканы в голове, мои – склонны к одиночеству.

Мы молча едим борщ, думая каждый о своем. Нет, не так. Мы думаем об Ирке, это понятно, но теперь, когда Рыжий заупрямился, больше не будем говорить о ней. Я знаю, когда надо остановиться.

На улице слышен страшный шум – в нашем доме есть несколько квартир, в которых живут старые трухлявые ведьмы. Когда я поселилась здесь, то пыталась быть с ними вежливой – что оказалось наивно и неосторожно с моей стороны. Старые дуры моментально сели мне на голову. Матвеевна принялась каждый день «приходить в гости» – рассказывать о своей молодости, негодницах-невестках, застарелом геморрое и бог весть о чем еще. А во дворе говорила, что я неряха и нищенка, проститутка и бродяжка.

Семеновна постоянно одалживала у меня то да се – без отдачи, а Ивановна передавала мне местные сплетни и рылась в моих вещах. Не знаю, что она хотела там найти.