Час спустя, удостоверившись, что дверь заперта, я снял его с крючка. Теперь мои руки не дрожали. Я вырезал для него новые ступни. И приладил их тщательно, со знанием дела. Вы бы и не заметили разницы. Как-никак я был местным умельцем-творцом.

– Если ты меня лягнешь, – заметил я, – я снова повешу тебя на крюк.

– Я не буду лягаться. Я выучил урок.

– Ну и молодец.

– Можно мне пойти погулять?

– Нельзя.

Я раскурил трубку. Он испуганно отшатнулся от зажженной спички! И в ужасе глядел на поднимающийся от трубки дым.

– Потуши! Потуши! Мы же сгорим дотла!

– Этот огонь не такой, как тот, что ты развел, – ответил я. – Он безопасен, потому что горит внутри моей трубки.

И я выпустил струю дыма.

– Погляди! Как испортилась погода! – воскликнул он.

Я продолжал дымить.

– Какие облака! Это ты делаешь облака? Ты так умеешь?

Какое интересное наблюдение он сделал! Вы понимаете? Но чем больше я его слушал, тем меньше мог оценить его слова.

– Это всего лишь горит мой табак.

– Я боюсь пламени.

– Успокойся. Это всего лишь маленький личный костер.

Чуть позже в тот же день я увидел, как он глядит в окно на детей, спешивших из школы по домам.

– Хочу быть мальчиком, – сообщил он, – бегать, как они, гурьбой.

– Мы не можем иметь все, чего хотим.

– Ты только посмотри на них, папочка! Эй! Эгей!

– Отойди от окна!

Я затворил ставни. Напрасно я позволил ему выглядывать. От этого у него возникли новые желания.

– Ты меня позоришь перед соседями, у которых настоящие дети, – сказал я. – Возвращайся на свой крючок.

– Почему?

– Потому что я так сказал.

– А кто ты такой, чтобы мне указывать?

– Тот, кто дал тебе жизнь.

– Если ты мне ее дал, то я ее забираю. И с ней сбегу.

– Будешь делать то, что тебе говорят.

– Маленькие мальчики не спят на крючках. У них есть кроватки.

– Мне что же, теперь для каждой сковородки и кастрюли сделать люльку?

– Нет, только для меня.

Ставни закрыты. Мы занялись своими делами, человеческими и деревянными. Покуда я столярничал, он, с моего позволения, играл с моими инструментами. Вот список его первых друзей:

Мячик

Погнутая ложка

Ржавая стамеска

Молоток

Затупившаяся ножовка

Вскоре стемнело, и мы оба примолкли. Я ненароком поглядел на него. Он затих, и я даже подумал, что он опять вернулся в предыдущее состояние бессловесного чурбачка. Я решил, что он утратил умение двигаться. На какое-то мгновение я даже умилился перемене, словно мне следовало почувствовать огорчение, нежели облегчение. Но после долгой паузы он вновь заговорил; он просто не мог долго хранить молчание, ибо молчание не было свойством его натуры. Сначала я не понял, что это за звуки, уверенный, что это поют половицы, когда я шагал по ним, – под моей тяжестью, понимаете ли, они обрели голос, не сами же они заговорили. Но и потом, когда я собрался спать и остановился у кровати, скрип не стих. Я прислушался.

– Где я буду спать? – спрашивал он.

– Спать? Будешь спать там, где я тебя оставил, на своем крючке. А ну-ка спать! Что за выдумки! Ты же не можешь спать. Это свойство животных.

Вопль. Громкий скрип дерева. Я расслышал в скрипе слова.

– Кто же я такой?

– Ветка! – сказал я. – Сук. Обрубок.

Гневный скрип.

И снова вопрос, гораздо тише:

– Но кто же я?

И я подумал: ты – нечто невозможное.

Я сделал что-то не то. Монстр, подумал я. Ужас!

– Дорогой, – наконец выдавил я, – ты просто кусок дерева.

Я устроил ему кроватку в небольшом деревянном коробе и дал полотенце вместо одеяла. Теперь я думаю об этом с радостью. Он был несказанно счастлив, этот чудак. Вскоре он закрыл глаза. Я наблюдал за ним. Мне даже показалось, что его маленькая грудь поднималась и опускалась. Он куда приятнее, подумалось мне, когда лежит спокойно и не голосит. Мне так понравилось на него смотреть, что я взял карандаш и нарисовал его, лежавшего неподвижно, словно бессловесное чучело, вроде витринного манекена. Фиктивный человек. Но я рисовал его так, будто это был спящий ребенок. Искусно вырезанная фигурка, похвалил я себя. Моя лучшая работа. И чем дольше я глядел на него, лежавшего неподвижно, тем больше он напоминал мне маленького мальчика. Много позже, когда мне пришлось поместить его лицо рядом с лицом живого человека, сходство не оказалось столь убедительным. А когда сравнивать было не с чем, вполне можно было поверить в его одушевленность.